счастливым…
– А вот это уже не твоя забота! – радостно прокричал он и, как ребенок, подпрыгнул до потолка, чуть не свалив люстру.
– Макс! Осторожнее! Разобьешь! – улыбнулась ему Алла.
– Разобью?! Какие пустяки! Как говаривал знаменитый Карлсон, я куплю тебе десять тысяч люстр! Но… – он поднял вверх указательный палец правой руки, – не сейчас! Сейчас ты включишь свою любимую музыку и убаюкаешь этого котенка, а я пойду на кухню и сварганю что-нибудь из имеющихся в наличие продуктов! Похоже, что ты сегодня ничего не ела! Так?
Алла кивнула.
– Значит, в холодильнике еще остались мои вчерашние щи! Ты будешь щи?
Алла опять кивнула.
И они ели щи, потом яичницу с помидорами, бутерброды с колбасой и пили чай со старым, уже зачерствевшим печеньем, которое Макс нашел в кухонном шкафчике завалившимся за тарелки. Потом он доказал, что обязательно будет счастлив рядом с Аллой. А она прижималась к нему всем телом, обнимала его кудрявую голову и думала о том, что, может быть, тоже счастлива. Может быть, счастье такое и есть, простенькое и незатейливое: поужинать вдвоем на одной кухне, а потом уснуть в объятиях друг друга.
Они так и сделали: уснули, а серенький котенок устроился прямо на Максовой голове. Может быть, его буйные волосы напоминали ему теплую шерсть мамы-кошки.
Николай Щербань, радуясь своему везению, ел «Отдельную» колбасу, закусывал ее чесноком, помидорами, хлебом и запивал все это великолепие жидкостью для обезжиривания поверхностей прямо «из горла». Давно у него уже не было такого праздника обжирания. Перед ним на газетке лежало пирожное под названием эклер, а в коробочке с отвинчивающейся крышечкой ждали своего часа сливки «Петмол» одиннадцатипроцентной жирности. Эх, поздно ему встретился этот мужик с горящим взглядом! Алкины фотки ему хорошо бы пошли! Только за пару слов этот чудик отвалил две сотни. Можно себе представить, что он, Николай, поимел бы, не поторопись с пленкой. Видать, Алка здорово нагрела его… А может, он еще придет? Надо усилить контроль над Алкиной квартирой: кто приходит, кто уходит и прочее… Глядишь, и еще повезет!
Николай с удовольствием оглядел свое жилище. Он натаскал в колясочную от овощного магазина кучу ящиков и сделал себе из них очень приличную мебель. В одном из углов он сложил крупные щелястые ящики один на другой верхом к себе. Получилось что-то вроде Оксанкиного кухонного пенала с полочками, правда, без дверцы. Дно каждой полочки Николай устелил чистыми газетами и хранил там всякую найденную на помойках утварь: погнутый ковшик, закопченную кастрюлю, чашку без ручки и пару стеклянных банок. Вместо ложки он использовал детский совок, который какой-то малыш забыл в песочнице, а ножом ему служило ржавое полотно пилы-ножовки. Кровать Николай сделал себе из других ящиков, из- под фруктов. Конечно, они были хилые, фанерные, но Николай не ленился и таскал, как птица в свое гнездо, бумагу, газеты, старую одежду, тоже найденную на помойках, и набивал их снизу. В конце концов получилась приличная устойчивая и даже слегка пружинистая кровать. Устелил он ее тоже старыми тряпками, среди которых ему однажды попалась длинная штора. С этой шторы хлопьями отваливались вышитые на ней цветы, но это никак не мешало Щербаню использовать ее вместо одеяла. Еще у него был стол и пара ящиков-табуретов. Чем не мебельный гарнитур? Надо сказать, обустраивая свое жилище, Николай чувствовал себя Робинзоном на необитаемом острове, который вынужден был приспосабливаться к окружающей среде. По ночам Щербань жег бумагу и прочую горючую дрянь в самом приличном из ведер, найденных в колясочной, и таким образом несколько обогревался. Конечно, приходилось приоткрывать дверь, иначе от дыма можно было задохнуться, потому он грелся только по ночам. Он понимал, что зимой это жалкое подобие «буржуйки» его вряд ли спасет, но старался об этом не думать.
Несколько раз жильцы пытались выкурить его из этой колясочной, но он возвращался в нее вновь и вновь. Этих самых жильцов страшно душила жаба, они никак не могли раскошелиться на домофон или хотя бы на кодовый замок, и Николаю ничего не стоило войти в подъезд. Дверь колясочной не имела замка или каких-нибудь петель, на которые можно было бы навесить замок амбарный. Она всегда оставалась открытой, и Николай всегда мог запросто вернуться в обжитое уже место. В конце концов к нему привыкли и перестали обращать на него внимание. Николай старался никому не мешать, и за это старушка со второго этажа иногда ставила возле двери колясочной баночку с вареной картошкой или вермишелью.
Щербань допил остатки дурманящей жидкости и крякнул от удовольствия. Потом аккуратно завернул остатки колбасы, хлеб и помидорину в клок газеты и только хотел с чувством приняться за пирожное под названием эклер, как услышал доносящиеся с лестницы шум и крики. Через пару минут дверь его убежища, заскрипев, открылась. На пороге стоял подросток, весь в коже, заклепках и огромных шнурованных ботинках. Поверх куртки в несколько оборотов у него был повязан длинный бело-сине-голубой шарф фаната питерского «Зенита».
– Э! Пацаны! Здесь какой-то лох сидит и что-то такое жрет! – крикнул он себе за спину.
В дверной проем тут же всунулись штук пять голов таких же молокососов. На одной была дутая рогатая шляпа, как у карнавального паяца, тех же «зенитовских» цветов.
– И чего же он тут жрет? – спросил Паяц, протиснулся в колясочную, подошел вплотную к газетке Николая и присвистнул: – Во дает, бомжара! Эклеры жрет и сливками запивает! Гурман!!
– А че это – гурман? – спросил Паяца Длинный Шарф.
– А это тот, который жрет и от этого балдеет! – расхохотался Паяц, присел перед газеткой, быстрым жестом схватил эклер и почти целиком засунул себе в рот.
– Э! Парень! Ты чего тут хозяйничаешь? Ты покупал это пирожное? Покупал? – От возмущения наглым поведением подростка Щербань даже вскочил со своего ящика-табурета, что Паяца совершенно не взволновало. Он отвинтил крышку с коробочки со сливками и демонстративно стал вливать их в рот тонкой белой струйкой. Его приятели, заполнившие чуть ли не все пространство колясочной, с интересом наблюдали за происходящим.
Этого Николай вынести уже не мог. Он тараном пошел на Паяца, но кто-то из парней подставил ему ногу, и Щербань, проехав щекой по острому углу собственного стола, свалился прямо под ноги фанатам «Зенита», заржавшим целым табуном коней. Паяц придавил его к полу своим мощным ботинком и заявил:
– Это ты, вонючий козел, занял наше место! Мы тут всегда празднуем победу нашей любимой команды! А сегодня у нас горе, понял?! Сегодня «Зенит» проиграл какому-то дерьмовому «Локомотиву»! А у тебя тут, я гляжу, праздник: пирожные, сливки! За «Локомотив» болеешь, гнида?
Николаю было ровным счетом наплевать как на «Зенит», так и на «Локомотив», и на любую другую команду, но он счел за лучшее не возражать. Он уже понял, что парни сильно разогреты спиртным, куда покруче его жидкости для обезжиривания поверхностей. Он попытался освободиться от башмака Паяца, но был неосторожен, и нетвердо державшийся на ногах парень рухнул рядом с ним. Это было началом конца бывшего фотографа Софии Киевской и нынешнего питерского бомжа Николая Щербаня. Фанаты «Зенита», сильно раздосадованные проигрышем любимой команды и разгневанные унизительным падением своего предводителя, с большим удовольствием налетели на так кстати подвернувшегося бомжа. Рот Щербаня замотали полосатым фирменным шарфом и начали бить, чем придется: кулаками, кастетами, пудовыми ботинками и ремнями с шипами и стальными острыми пряжками. Николай уже не дышал, когда самый маленький и самый пьяный подросток вонзил ему в грудь найденное между ящиками ржавое ножовочное полотно.
– Уходим! – крикнул своей банде раскрасневшийся и почти протрезвевший Паяц. – Бомбочки! Где бомбочки? – Он тряхнул за грудки своего ординарца в длинном шарфе.
Тот порылся у себя за пазухой и вытащил небольшой округлый предмет, завернутый в мятую газету.
– Все вон! – гаркнул Паяц, и его братва по одному выскочила из колясочной. Паяц достал зажигалку и поджег газетную обертку. После этого бросил бомбочку на пол, проворно вылетел на площадку и плотно прикрыл тяжелую дверь. За ней глухо бухнуло. Паяц заглянул в колясочную. Посреди помещения ярко горел ящик и пола бабьей кофты бомжа. Парень довольно хмыкнул, потребовал у Длинного Шарфа вторую бомбочку и велел всем выметаться на улицу. Оставшись один, Паяц вызвал лифт, поджег газету бомбочки и бросил ее в раскрывшиеся перед ним двери. Дожидаться, когда грохнет в лифте, он не стал и вылетел из
