zibek или Sventa ugnele, sventa gabijele! или Nakvok, sventa gabijele, lig rytojaus, Sventa gabija, buk su mumis (LKZ 3, 5–6; Buga RR: I 159, 211; II, 293 и др.; Пр. яз. 2, 1979, 123 и др.; в связи с дальнейшим показателен и мотив светоносности «святой» Габии: gabija — особый род обрядовой свечи, в частности, свадебной, ср.: Per veselija. (sodva) stalas gabija uzsviestas или Stuba apsviesta su gabija и т. п.). Во–вторых, данные о «святой» Габии — ритуальном огне находят поддержку и со стороны других балтийских и индоевропейских данных. Ср. прус. *swinta & *panike (Ohow теу myle swente panike! … ? mein liebes heiliges fewerlein'… «Die vnglaubigen Sudauen…» LPG 254–255, 400; ср. еще: szwenia ponyke (ugnele) asz tawe grazey palaidosu, kad ne papykstumbei… 'Die heilige Frau, ich will dich recht schon bedecken (begraben), damit Du ja nicht uber mich mogest zurnen'. Praetorius Delic. Press. LPG 546), лит. sventoji ugnis, лтш. svets uguns — при слав, svetъ(jъ) & *ognь (ср. русс, святой огонь и т. п. и более или менее аналогичные обозначения ритуального чистого огня — *sveta(ja) & *vatra: с. — хорв. света ватра; *ziva(ja) & *vatra: и *zywъ(jь) & *ognь: с. — хорв. жива ватра, укр. жива ватра; с. — хорв. живи огань, рус. живой огонь, польск. zywy ogien; *novь(jь) & *ognь: болг. нов огън, чеш. novy ohen и т. п.) и сходных типах в других и.-евр. языках, ср. вед. svanta- & agni — (см. RV I, 145, 4 и др.), скиф. ??????????, осет. fs?nd–art '(место священного огня', авест. spэnta- & at(a) r-/a?r — (ср. atrэm spэnistem yazamaide, Y. 17, 11 'мы почитаем святейший огонь') и т. п. [Недавно было высказано предположение, что эпитет Асклепия фракийской надписи из Пауталии–Кюстендила ????????????) (Dat.), понимаемый как Adj. poss. 'относящийся к святому огню', в своей первой части отражает и.-евр. *k'uen–to-, а во второй — обозначения огня типа др. — гр. ???. См.: Georgiev 1975:51].
Определение «святой» отмечено и в латышской мифологической традиции в связи с Усиньшем, ср. swehts Uhsiqtsch в словаре у Стендера. Учитывая параллелизм и многочисленные притяжения между Усиньшем и Юрием (св. Георгием), приходится считаться и со сходными сочетаниями типа svets Jurs, svats Jurs, в которых эпитет подтверждает «святость» носителя соответствующей функции как в христианское, так и в дохристианское время. Отчасти к сходным выводам подталкивают и сочетания типа Sveta Mare; Svatca Mora и под. (Sveta Mare zales lasa… в дайнах), смыкающиеся с употреблением этого эпитета в связи с девой Марией (ср. лтш. Sveta Mara, Sveta jumpravca, Sveta meita и под., лит. Svenciausioji Panele, Svenciausioji Motina и т. п.) и — далее — в связи с христианскими святыми, если даже они выступают как заместители старых языческих мифологических персонажей (ср. Biezais 1955; 1972, особенно 379; ср. также Smits 1941, IV:1794–1801 и др. — Нужно заметить, что языческие коннотации эпитета «святой» обнаруживаются не только в связи с теофорными именами: очень показательно приводимое и объясняемое Старым Стендером выражение — Sweht wahrdi heilige Worte, Sonannten die aberglaubischen Letten die gemurmelten Worte der vermeint–lichen Wahrsager und Segensprecher. Mannhardt 1936: 628–629=LPG).
Но если примеры этого рода количественно все–таки весьма ограничены, то случаи отражения элементов с корнем Svent-, Svet-, Svent-/Svint- в балтийской гидронимии и топонимии очень многочисленны, разнообразны и поучительны в целом ряде отношений. Они включают как простые, так и сложные названия. Среди первых ср. прусск. Swent, река (XV в.); Swentyn, озеро (1297); Swyntheynen, озеро (1340 и далее) [388]; лит. Sventas, Sventelis, Svente, Sventele, Sventelis, Sventisius, Sventoji, Sventaine, Sventininkie (ezeras), Svencius, Svencius, Svenciukas; Svencionys, Svencioneliai, Svenciuliskiai, Sventa, Sventai, Sventininkai, Sventoniskis и др. [389]; ср. Svet- в латышской ономастике, а также куршск. Schwente (III, 1502 «Siep Sсhwente genant», Kiparsky 1939:172). Среди вторых ср. прусск. Swentegarben, 1351; Swentgriff, озеро, 1447; Swynteseyte, ок. 1340; лит. Sventupe, Sventupis, Sventupis, Sventupys, Sventupalis, Svenciupis (названий этого типа на территории Литвы свыше двадцати); Sventezeris, Sventezerio ezeras, Sventininкu ezeras; Sventvandenis, Svent(a)vandenis, Sventravis, Sventaduonis; Svent(a)jonis, Sventjonravis, Svento Jono intakas, Svento Jono upe, Svento Jono upele, Svento Jono upelis, Svento Morkaus upelis, Sventakalnis, Sventybrastis, Sventragiai, Sventragis, Sventupiai, Sventvakariai, Sventvalkis (Gerullis 1922: 178–180; LUEV 1963:169–170; LATSZ 1976, II:311; Vanagas 1970:50, 62, 68, 69, 73, 89, 114, 116, 117, 172, 178, 194, 147, 249– 252, 256, 265, 270; 1981:337–338; Biuga 1958, I:487; Топоров 1966: 108 и др.).
Эти гидро- и топонимические composita с достаточной надежностью позволяют восстановить архаичные балтийские сочетания типа *svent- & *ир — (*ар-); *svent- & *ezer-; *svent- & *vand — (*und-) *uden-, *svent- & *rav-; *svent- & *griv-; *svent- & *brast-; *svent- & *rag-; *svent- & garb-; *svent- & *kaln-; *svent- & *valk- и др. Уже из этого набора видно, что эпитет svent- особенно часто применялся к водным объектам и прежде всего к рекам и озерам (статистические данные фиксируют еще большую выделенность водных названий как «святых»); несравненно реже svent- связывается с возвышенными местами (каlп-, garb-), где, действительно, нередко устраивались святилища. Совсем редко, в виде исключений, svent- определяет лес и рощу в целом; зато отдельные ритуально отмеченные деревья могут носить определение svent-. Такое разительное предпочтение в употреблении svent- по отношению к водным объектам (причем нередко слишком большим или протяженным по длине, чтобы трактовка их как «святых» была бесспорной или даже просто корректной) снова возвращает нас к семантическим проблемам. Уже отмечалось ранее (в частности, и совсем недавно — см. Вгоскі 1978:132 и др.), что в физиографическом употреблении балт. svent- обозначает блестящую, сияющую водную поверхность. Это соображение подтверждается бесспорной связью святости с блеском, сиянием в их предельном проявлении, с золотым и пурпурным цветом. Более того, эти последние свойства и есть форма выражения святости в оптически–визуальной сфере (коде). Поэтому так многочисленны примеры, когда сама святость познается по этим признакам (см. далее).
Вместе с тем «родственная близость» понятий святости и сияния подкрепляется и на уровне языка. В достаточно глубокой ретроспективе (и, однако, позволяющей делать вполне надежные заключения) и.-евр. *k'uen–to и и.-евр. *k'ueі — (*k'uei–to-, *k'uei–s-), несомненно, связаны друг с другом. Ср.: лит. sviesti (sviecia, sviete) 'светить', svyteti 'светить(ся)', 'блестеть', 'сиять', svisti (svinta, svito) 'светать', svitras 'наждак', sviesa 'свет'; ст. — слав, светити, свьтети ся, светъ, ц.–сл., др. — русск. свьнути, свенути и т. п.; др. — инд. sveta — 'белый', авест. spaeta-, spiti- и т. п. (Pokorny 1:628–629) [390] .
Формы типа лит. svisti, svinta и ц.–сл. свьнути, свенути (*svit–n-, *svoit–n-) в известной степени указывают на более раннюю ситуацию, которая могла быть общим «родимым» местом обоих указанных и.-евр. корней. Другой тесно связующий их фрагмент — уже отмеченное выше соотношение др. — инд. (ведийск.) svanta-: svayati. Наконец, существует и ряд других примеров, заполняющих некоторые из промежуточных звеньев в истории этих двух корней. Вместе с тем в конкретных текстах отдельных традиций постоянно отмечается образность, построенная на игре слов (вплоть до figura etymologica),
