императивы (допускается, что выражаемые через них наставления могут быть и не выполнены) первой части текста заменяются бесстрастно–неотвратимым будущим временем, в котором слышится сама Судьба:
Геона тя прииметь и судъ Ананьинъ и Самфиринъ постигнеть тя; та бо уемша у цены села своего, напрасно умроста: ты же горчеи муче достоинъ будеши, крадый чюжая, или раздаваяй безъ чину своимъ. Геезино прокажьство найдеть на тя, не телесно, но душевно.
Двучастный «центр» («Если сделаешь нечто хорошее, то…» и «Если сделаешь нечто плохое, то…»), учитывая его окружение спереди и сзади, оказывается еще более напряженным и контрастным благодаря принципиально разным следствиям. В одном случае— «и будеть ти сий ключь, просвещаяй и спасаяй душю твою». В другом — «и будеть ти сий ключь, опаляяй душю твою зде и въ будущий векъ». И в обоих случаях продолжается тема ключей и огня, унаследованная из первой половины текста.
Узкое пространство текста оказывается буквально «прошитым» соотнесениями, параллельными ходами, повторениями, противопоставлениями, рядами одних и тех же грамматических форм. Ср.: «брате! — брате! — брате!»; «— имей — потщися — внимай»; «— приемлеши — будеши — исправиши — уклониши — будеши»; «— мнитьтися — щадитьтися; — имеяй — не опаляяй — просвещаяй — вземляй — просвещаяй — спасаяй — опаляяй — крадый — раздаваяй»; «угль — не опаляяй — акы огнь — опаляяй (— Геона) [тема огня]» [747]; «ключь (акы огнь [и связи этих двух символов]) — сий ключь — сий ключь (опаляяй душу [опять к связи с огнем])»; тема ключей — при том, что ключ — знак и атрибут келаря, ср. ключь — келарь (
Другие акценты определяют содержательно более богатое «Послание к князю Изяславу о вере Варяжской». Это послание было ответом на желание Изяслава узнать различия между латинской верой и православной. Поскольку последняя предполагалась известной, ответ сужался: в нем перечислялись те характерные черты «латинства» — действительные или мнимые, — которые отличали его от православия. Сам интерес Изяслава к вероисповедной проблематике симптоматичен и, возможно, отражает два плана — общий, относящийся к «большому» историческому времени (в середине XI в., т. е. на памяти и Изяслава и Феодосия, Вселенская церковь раскололась, и вопросы различий между православием и «латинством», полемики с последним, обличений его стали злобой дня), и частный, личный («малый») план, связанный с жизненным опытом Изяслава (его тесные польские связи).
Тема «латинства» к этому времени уже не была новой. Писатели из греков, жившие на Руси (обычно это были митрополиты из Киева), обнаруживали особенно напряженный интерес к этой теме. Как известно, первый русский митрополит Леон (Лев) был автором сохранившегося до сих пор сочинения против опресноков, написанного на греческом языке [748] и предвосхитившего патриарха Михаила Керуллария. Против «латинян» писал и митрополит Георгий (ок. 1062–1077). Одно из его сочинений канонического содержания, известное в XII в., позже было утрачено, но другое — «Георгия, митрополита Киевского, стязанье с Латиною. Вин числом 70» — хорошо известно. Исследователи отмечают, что некоторые обвинения против «латинян» выражены почти теми же словами, что и в послании Феодосия. Послание папе Римскому было написано митрополитом Иоанном II (ок. 1077–1088), а митрополит Никифор (1104–1121) известен как автор трех посланий против «латинян», адресованных — одно Владимиру Мономаху, другое — неизвестному по имени князю, третье — муромскому князю Ярославу Святославичу (1096–1129).
Этот контекст — синхронический и диахронический — полемики против «латинства», несомненно, должен учитываться и при анализе «Послания к Изяславу о Варяжской вере» [749]. Точно так же следует иметь в виду и те довольно серьезные сомнения, которые были высказаны Голубинским 1904, I, 1:859–860. Основные аргументы этого исследователя против авторства Феодосия Печерского сводятся к трем следующим: Феодосий Печерский «вовсе не мог иметь тех сведений об отступлениях и обычаях латинян, которые сообщает автор»: Феодосию «совершенно и нисколько не идет то, что он–автор говорит о себе и о своем отце»; начало ответа князю Изяславу («Что взмыслилъ, боголюбивый княже, впрашати мене некнижна и худа о таковей вещи?») не соответствует ни тому, что характерно для Феодосия, ни общей ситуации (здесь Голубинский говорит, собственно, уже о другом послании Феодосия — о заклании и посте). И как вывод —
Вообще, мы не сомневаемся, что слово принадлежит нашему Феодосию [750] и написано им или для. того же Николая Святоши, что всего вероятнее, или для другого какого– нибудь князя, а преп. Феодосию усвоено после по весьма понятному недоразумению.
(В ряде списков указывается, что послание составлено мнихом Феодосием.).
Подвергать здесь еще раз анализу вопрос об авторстве этого текста нет возможности, а при том «широком» взгляде, который был принят выше, — даже и необходимости. То, что большинство списков этого послания решительно усваивают его именно Феодосию Печерскому, должно рассматриваться как мощный аргумент в пользу того, что в течение столетий этот текст и его проблематика увязывались в религиозно–мифологизирующем сознании с образом Феодосия Печерского. Даже если этот сдвиг — «переадресовка» (мних Феодосий Феодосий Печерский), действительно, имел место, то сам он и его направление показывают, насколько «магнетической» была фигура Феодосия Печерского и как органически притягивала к себе многое, первоначально с нею не связанное, и творчески перестраивала его, подчиняя и преобразуя его, осваивая и одновременно усваивая. Поэтому подлинно существенна лишь одна поправка — содержание текста ставится в соответствие не с историческим лицом, игуменом Печерского монастыря, умершим в 1074 г., но с тем мифологизированным образом, субстратом которого было это историческое лицо— «историческое» в кавычках, поскольку в плане «большой» истории мифологизированное тоже и, может быть, в большей степени исторично. Вместе с тем при принятии в данном случае «мифологизирующей» позиции едва ли стоит спешить полностью исключать возможность «реальной» связи Феодосия с автором текста и с самим текстом. Послание к князю Изяславу, христолюбцу, высоко ценимому Феодосием, позволяло, видимо (точнее, могло позволить), ему принять более доверительный тон, использовать более открытую манеру обращения, хотя бы частично выйти из своей «потаенности». В этом отношении, может быть, не должны вызывать такого недоумения ни тема родителей и их «правоверного» воспитания сына, ни принятие автором «низкого» статуса («Азъ Федось, худый рабъ…»), ни присутствие еврейской темы, необязательной в тексте против «латинян», но близкой Феодосию по его жизненному опыту (см. ЖФ).
В этом послании преимущественный интерес вызывают две темы — как представляли себе на Руси «латинство», т. е. тоже мифологизирующий образ его, и как нужно строить свои отношения с ним и другими иноверцами. Первая тема начинается с описания запретов в связи с «латинством», вынесенных Феодосием из родного дома, еще в детстве. Феодосия, рожденного «въ чистей и правоверней вере» и воспитанного «въ законе», родители учили
вере же Латыньстей не прелучайте, ни обычая ихъ держати, и комканья ихъ бегати, и всякаго учения
