& Vb'), ср.: Он Бога прослави, и Богъ […] прослави его и т. п. В дальнейшем автор более экономен, что не освобождает его от известной «умышленности» в организации текста, гармонизируемого соотнесенными друг с другом изоструктурными блоками, ср.: стяжа тръпение кротко и въдръжание твръдо или худымь своим разумом и растленным умом, или от суетнаго житиа въ вечную жизнь, или землю тиху и безмлъвну и т. п.
После приведенного выше эксперимента в «портретировании» преподобного Епифаний возвращается к характеристике деятельности Сергия по существу: Бог так почтил и так прославил преподобного, что благодаря его молитвам многие выздоравливали от болезней, многие от недугов исцеление получали, многие от бесов избавились и от различных искушений очистились. Стоит отметить, что одновременно с этой характеристикой, едва ли что–либо прибавляющей к облику Сергия по сравнению с текстом самого «Жития», Епифаний начинает развертывать новый мотив — некоего благодатного множества, так или иначе связанного с Сергием, на вершине своей становящегося всеобщностью. Общая схема весьма продумана и реализована не без изящества. Фрагмент «всеобщности» образует смысловой центр, с обеих сторон окруженный фрагментами «множества»; сами эти слова «весь» и «много» — более, чем обозначение некиих множеств: они то заклинание, которое, будучи повторено много раз, оказывается перформативом — как сказано, так уже и есть, явлено; слово, будучи произнесенным (написанным), уже пресуществляется в дело. Вот структура этого отрезка «Похвального слова» с точки зрения идеи множества– всеобщности:
Мнози от болезней здравы бываху и мнози от недугъ исцеление приаша, мнози от бесовъ избавишася и многоразличных искушений очистишася […] Богъ прослави угодника своего […] въ всех языцех […] но и невернии мнози удивишася […] Бога вълюби всем сердцемь своим […] Равно бо любляше всех и всемь добро творяше, и вси ему благотворяху; и къ всемь любовь имяше, и вси к нему любовь имеаху и добре его почитааху. И мнози к нему прихождааху […], но и многажды некымь зрящимъ на нь точию, от зрениа его приимати ползу многым. Многых научи душеполезными словесы […] и многых спасе […] И многых душа к Богу приведе, и мнози поучениемь его спасошася и доныне спасаются […] образ въ всемь бывъ своимь учеником (скопления все, много повторяются и в дальнейшем, хотя и в более скромных масштабах).
«Благая» насыщенность этого отрывка возрастает еще более от включения в него слов с сугубо положительным значением — здоровый, возлюбить, любить, добро, благотворить, любовь (дважды), польза, спасаться и т. п. Они вместе с восьмикратно повторенным весь/все и одиннадцатикратно — много/многие создают мощное положительное силовое поле, распространяющее свой свет и на соседние части текста, что создает соответствующий контекст (или своего рода аккомпанемент) для восхвалений Сергию. Сам этот контекст в свою очередь соотнесен с жизненным контекстом преподобного, к которому и переходит Епифаний, обозначающий рамки его глаголами начинания и окончания, завершения — […] еже наченъ от юности зело, то же и съвръши […] не инако нача, и тако оконча: но елико убо жестоко и свято нача, толико же изрядно и чюдно сконча; и съ благоволением убо нача, съ святынею же съвръшив въ страсе Божии […] тем же благочестиве нача, и благочестиво поживе, и свято съврши. Равно течение сконча, веру съблюде […], подвигъ мног съвръшивъ […] и того ради ныне въсприатъ мзду съвершену и велию милость. Это упорство, с которым Епифаний говорит многократно о начале и конце жизни Сергия на узком пространстве текста, как бы выстраивает прочную и ясно зримую «жизненную» рамку. А внутри нее все, что плохо, — «никогда не» (никако же разленися, ни унывъ), а все, что делал, — «мужественно», «свято» (дважды), «радостно», «надеждой», «любовью», «благочестиво», «праведно», «неуклонно», «заслуженно» и т. п. А деяния Сергия передаются в глагольном коде (с сопровождающими глаголы объектами — прямыми или косвенными) — веру сохранил, венец праведный получил, мзду заслуженную принял, подвиг великий совершил, трудности преодолел и т. д. [481]
Однако все эти «оглаголенные» деяния, как и адьективизированные характеристики, от частого повторения и вхождения в длинные монотонные ряды только теряют свою конкретность, живость, подлинность. И, похоже, Епифаний понимает это. Едва ли в противном случае он обратился бы к самому себе с риторическим вопросом, задавая который себе, он очень точно определил свою слабость:
Что же много глаголю, и глаголя не престаю, умножаю речь распростираа глаголы и продлъжаа слово, не могый по достоянию написати житиа добраго господина и святаго старца, не могый по подобию нарещи или похвалити достойно?
И далее — некое уклонение от исполнения хвалы Сергию, столь странная синкопа в этом на одном дыхании, все время восходя все выше, держащемся жанре. Епифаний, как бы истратив начальный запал, вдруг объявляет, что о прочих доброжелателях Сергия инде повемъ, и похвалу его изложим, аще Богъ вразумит и силу подастъ молитвами святого старца; ныне же несть время за оскудение разума и за мелину ума моего. Итак, чтобы достойно восхвалить Сергия, Епифаний уповает на его же, старца, молитвы.
Видимо, автор «Похвального слова» все–таки почувствовал некую допущенную им неловкость и счел нужным как–то оправдаться. Фактически он извиняется за растянутость: оказывается, он подробно писал не для тех, кто доподлинно знает о жизни Сергия (ведь они не нуждаются в этом рассказе); он просто хотел вспомнить и сообщить свои воспоминания новороженным младенцем (едва ли они восприняли бы эти воспоминания) и младоумным отрочатом, и детскый смыслъ еще имущимъ, да и ти некогда възрастут, и възмужают, и преуспеют, и достигнут в меру връсты исполнений мужества, и достигнут в разумь съвръшенъ, и друг друга въспросят о сем, и почетше разумеют и инем възвестят […].
Тем самым Епифаний берет на себя долг свидетельствования, и здесь ему нечего возразить. Чувство ответственности — и перед будущими поколениями, и перед чудом жизненного подвига Сергия — свойственно ему в полной мере, и об этом он говорит просто, убедительно, с той подлинностью чувства, которую нельзя подделать:
[…] въ Святом писании речеся: «Въпроси, — рече, — отца твоего, и възвестит тебе, старца твоя, и рекут тебе. Елико видеша, и слышаша, и разумеша отци наши поведажа намъ, да не утаится от чад ихъ в род ихъ сказати сыновом своимь, да познает род инъ, сынове родящеися, да въстанут и поведят а сыновом своим, не забудутъ делъ Божиих». Елици бо их быша великому тому и святому старцу самовидци же и слугы, ученици и таибници, паче же послушници, иже своима очима видеша его, и уши их слышаша и, и руце их осязаста, и ядоша же и пиша с ним, иже учениа его насытишася и добродетели его насладишася, то тии не требуют сего худаго нашего писмене. Доволни бо суще и иных научити, паче же и мене самого наказати, и известити, и наставити на путь правый; а елици их еже быти ныне начинают, яко же преди речеся, иже не видеша ниже разумеша, и всем сущим, наипаче же новоначалным зело
