Молодчик на нас прищурился, будто не видит нас:
«Знать не знаю никакого Трифоныча, с чего вы взяли! и родни никакой в Москве, и богомольцев никаких не пускаем… в своем вы уме?!» — Так на нас накричал, словно бы генерал–губернатор.
И ускакал. «Ну, будто плюнул». И вдруг из–за ворот почти неслышный голос: «Что вам угодно тут, милые… от кого вы?» В воротах стоит высокий старик, с длинной бородой, «как у святых бывает», посмеивается: видимо, слышал только что произошедшую сцену. Ласково объясняет, что богомольцев у них действительно не принимают, но что, вероятно, они имеют в виду его троюродного брата, который живет там–то и там–то. Горкин благодарит старика, а тот все более внимательно смотрит на Кривую. Лошадку находит он старой, чтобы ездить на ней на богомолье. Но интересует его, оказывается, не лошадка, а тележка: «тележка?.. откуда у вас такая?.. Дайте–ка поглядеть, любитель я, надо принять во внимание…» Начинается обстоятельный разговор. Старик рассказывает, что тележка эта старинная, «от его дедушки тележка […] и такой теперь нет нигде. И никто не видывал». Внимательно рассмотрев и ощупав тележку, покачивая головой и потягивая бороду, старик, наконец, произнес: «так–так… чудеса Господни…» — и пригласил к себе наших богомольцев, но и тут его внимание занимала тележка. Горкин вынужден был поторопить старика: лишнего времени не было. Тогда старик повернулся и стал креститься на розовую колокольню — Троицу: «Вот что. Сам Преподобный это, вас–то ко мне привел! Господи, чудны дела Твои!..» Ничего не понимающие гости просят скорее их отпустить. Старик же допытывается, откуда у них тележка и как фамилия ее хозяина. Горкин объясняет, что он живет у своего теперешнего хозяина более сорока лет и эта тележка досталась ему от его отца, дедушки мальчика. Он ездил на ней к хохлам, красным товаром торговал. «А посудой дровяной не торговал? — спрашивает старик. — Слыхал так, что и дровяной посудой торговали они… имя ихнее старинное, дом у них до француза еще был и теперь стоит. — Старик хватает Горкина за плечо, пригибает к земле, подтаскивает под тележку: “Ну так гляди, чего там мечено… разумеешь?..”» — А мечено было: Аксенов, «папаша мой […] На–ша тележка!!» Все молчат. Сказать нечего.
— Господь!.. — говорит старик. — Радость вы мне принесли, милые… вот что. А внук–то мой давеча с вами так обошелся… не объезжен еще, горяч. Батюшкина тележка! Он эту сторону в узор резал, а я ту. Мне тогда, пожалуй, и двадцать годов не было, вот когда […] старинное наше […] Ну, об этом мы потом потолкуем, а вот что… Вас сам Преподобный ко мне привел, я вас не отпущу. У меня погостите… сделайте мне такое одолжение, уважьте!
Все стоят и молчат. «Прямо — как чудо совершилось». Горкин смотрит на тележку, голос у него обрывается, как будто плачет:
— Сущую правду изволили сказать, ваше степенство, что Преподобный это… — и показывает на колокольню — Троицу. — Теперь и я уж вижу, дела Господни. Вот оно что… от Преподобного такая веща красота вышла — к Преподобному и воротилось, и нас привела[…] Преподобный и вас, и нас обрадовать пожелал… видно теперь воочию […]
Все смотрят на тележку, старик и другие присутствующие на нее смотрят. А он все оглаживает ее грядки и качает головой. «Прямо — как чудо совершилось».
И это, действительно, чудесное пространство, в котором так легко и, можно сказать, естественно совершаются чудеса, связывающие людей, соединяющие их в прежних поколениях и в нынешнем, приводящие к радостному согласию даже тогда, когда могли бы возникнуть спор, несогласие и та «ненавистная рознь», которую учил преодолевать Сергий Радонежский.
В начале следующей главы «У Преподобного» (Преподобный предыдущей главы, как бы стоящий за всем этим чудом и направляющий его в благую сторону, естественно переходит в эту главу, где он — в центре всего совершающегося на наших глазах) автор резюмирует смысл происшедшего:
Так все и говорят— чудо живое совершилось. Как же не чудо–то! Все бродили — игрушечника Аксенова искали, и все–то нас пугали, что не пускает Аксенов богомольцев, и уж погнали нас от Аксенова, а тут–то и обернулось: признал Аксенов тележку, будто она его работы, и что привел ее Преподобный домой, к хозяину, — а она у нас век стояла! — и теперь мы аксеновские гости, в райском саду, в беседке […]
Домна Панферовна раздражена — «залетели вороны не в свои хоромы, попали под начал, из чужих теперь рук смотри…» А Горкин ее утихомиривает:
— Хоть не скандаль–то, скандальщица […] Ну, маленько стеснительно, понятно… в чужом–то месте свои порядки, а надо покоряться: сам Преподобный привел, худого не должно быть… в сад–то какой попали, в рай–ский!..
А саду—конца не видно. «Прямо — как в рай попали» и «не беседка, а песенка». Стоят и любуются, а Аксенов, как бы угадав их мысли, ласково:
— Не стесняйтесь, милые, располагайтесь. Самоварчик — когда хотите, харчики с моего стола […] Ты уже, Манюша, понаблюдай… довольны чтобы были, люди они хорошие.
А в беседке показывали гостям игрушки на полках — овечек, коровок, бабу с коромыслом, пастуха, зайчиков, странников–богомольцев… — все из дерева резано, из поколения в поколение. А в доме игрушки еще интереснее: и медведики (в который уже раз!), и волки, и кузнец с мужиком, и лисичка…
Глазам не верится, куда ж это мы попали! Сад через стекла — разноцветный: и синий, и розовый, и алый… и так–то радостно на душе, словно мы в рай попали […] Красота такая!.. Воистину сам Преподобный сюда привел.
Но и дальше это переживание рая продолжается и мальчиком, и Горкиным, и другими. Мальчик просыпается. Отец тихо берет его за плечо, подносит к окну гостиничного номера. Мальчик плачет от радости. «Ну как, хороша наша Троица?», — спрашивает отец и дает сыну кошелечек с вышитой бисером картинкой — Троицей, в нем «серебрецо — на троицкие игрушки». Мальчик рассказывает отцу про райский сад, про лошадок, про игрушечника Аксенова, про тележку. «Это что же, во сне тебе?..» — спрашивает отец.
Ударяют ко всенощной. Благовест, как гулкий тяжелый шар, вкатывается в комнату. У мальчика дрожит в груди. Радостный холодок, вечерний. Важный, мягкий, особенный звон у Троицы.
Лавра светится по краям, кажется легкой–легкой, из розовой с золотцем бумаги: солнце горит за ней. Монах поднимает на ворота розовый огонек — лампаду. Тянутся через площадь богомольцы, крестятся у Святых Ворот.
Отец ведет мальчика к Лавре. Розовые ее стены кажутся теперь выше, а синие купола огромными. Мальчик «радостно–затаенно» смотрит на стены и думает — что за ними, там? … Бор… и высокая келейка […]? Отец обещает, что они увидят и монашеские кельи, к которым так тянет сына.
Перед Святыми Воротами — калеки, убогие канючат на разные голоса:
Христа ради… православные, благодетели… кормильцы… для пропитания души–тела… родителев– сродников… Сергия Преподобного… со пресвятыи Тро–ицы….
