огоньки ненависти, но ответила старухи она всё тем же ровным голосом:
— Остановка ещё нескоро, бабушка. Я вам сама скажу, когда доедем.
Страх снова белой сметаной забродил по жилам бабы Нади. Куда это мы едем так долго? Неужели, и правда, а ад?
— Мне ехать дальше никак нельзя. Я к внукам опаздываю. Милочка, скажи водителю, пусть остановит и бабушку на улицу выпустит.
Изо рта девушки полетели слюни вперемешку со словами:
— Просишь, значит! Хочешь, чтоб отпустили тебя! Милочкой меня называешь! А когда я скребла по мокрым стенкам твоего брюха и просила, чтобы ни вырывала ты меня на свет божий раньше времени! Просила, чтобы жизнь ты мне дала! Послушалась ты? Оставила меня? А? Отвечай! Зачем? Зачем душу ещё неродившуюся погубила? Зачем рукам потным и гадким позволила тельце моё вытащить да выбросить! А, мама?! Зачем? Иль не узнала ты нерожденную дочь свою!
Баба Надя молча ловила воздух щелью рта. Воздух казался ей злым и холодным на вкус.
— К внукам, говоришь, тебе надо? Да ведь нет у тебя внуков! Не родила я их тебе, потому что сама не родилась!
В этот момент, очевидно, что-то произошло впереди перед трамваем, потому что он неожиданно затормозил, и баба Надя не в силах удержать себя на тонких, обглоданных старостью ногах, полетела прямо на девушку, стараясь уцепиться за неё руками, та же, также не удержавшись, рухнула вместе с бабой Надей на пол трамвая. Из кабины воителя слышался мат.
Обе женщины её лежали на полу, приходя в себя, когда в переднюю трамвайную дверь кто-то громко и уверено забарабанил рукой. Дверь, заскрипев, отъехала в сторону, и в салон трамвая ворвался высокий голубоглазый блондин в отлично сидящей на нём военной форме чёрного цвета. На рукаве великолепно скроенной и бережно выглаженной офицерской куртки была нашита эмблема с распластавшим крыла орлом, сжимавшим когтями заключённую в круг свастику. Не говоря ни слова, офицер выстрелил из длинноносого пистолета в кабину водителя, очевидно, убив наповал, затем голубоглазый офицер в один лишь шаг оказался рядом с бабой Надей и девушкой, всё также лежащих на полу. Протянув руку, он схватил бабу Надю за плечо и одним рывком поставил на ноги, новый выстрел офицера был адресован так и не успевшей подняться с пола девушке. Та затихла. Офицер кинулся прочь из трамвая, увлекая за собой бабу Надю, которую крепко держал за руку.
К бабе Наде постепенно возвращалось сознание. Она вспомнила, как молодой офицер, вытащив её из трамвая, ничего не говоря, подвёл к большому и чёрному автомобилю, какие ездили по клицам ещё в пору ей молодости. Он открыл широкую дверь кузова и грубовато втолкнул её внутрь. В салоне было темно и пусто — место водителя оказалось отгороженным непроницаемой перегородкой, окон по бокам или не было совсем, или они были чем-то закрыты. Мотор автомобиля загудел, и машина двинулась с места. Баба Надя ощутила, что сознание начинает покидать её: оно оставляло бабу Надю не только от перенёсённых стрессов, не столько из-за тьмы, духоты и едкого запаха машинного масла, висевших в салоне, сколько из- за того, что красивый офицер, спасший её из лап коварной кондукторши и ехавший сейчас в переднем отсеке автомобиля, был тем самым немецким военным, который много лет назад в числе таких же, как он, ворвался в их город, которого она успела полюбить и ради которого… И вот теперь сознание возвращалась к ней вновь. Баба Надя поняла, что лежит на диване в какой-то мрачноватой комнате. Очертания комнаты показались ей смутно знакомыми. За стеной слышались громкие и, кажется, не совсем трезвые голоса. Она даже сумела различить несколько слов. Кажется, там торговались. Через несколько мгновений дверь распахнулась, и в комнату ввалилась разноголосая и разряженная толпа, впереди которой будто заграждая ей путь, широко расставив руки, пятился офицер в чёрной форме. Тот самый. Баба Надя узнала его даже со спины. Офицер переругивался со всей толпой, впрочем, ни в его тоне, ни в тоне толпы не ощущалось серьёзности. Толпу возглавлял худой мужчина с чёрными усами. Баба Надя узнала и его. Завидев бабу Надю, толпа завопила дурными голосами, а усатый мужчина плюнул прямо в неё очередью слов:
— А-а! Вот она, невеста! Отдай её нам! Отдай, фашист проклятый! — С этими словами он оттолкнул всё ещё упирающегося офицера и подскочил к Бабе Наде. — Невеста, пошли с нами! Пошли скорей, тебя жених заждался! Братцы, помогите невесте встать!
Множество рук подхватили в одночасье бабу Надю, стащили с её ложа и поставили на ноги. Тут подал голос офицер, запричитавший фальцетом:
— Недоплатили! За невесту недоплатили! Накиньте ещё целковый!
Усатый сунул в протянутые руки офицеру мятую купюру.
— На, бери, фашистская морда! Сегодня не жалко! Эй, народ, ану все к столу!
И толпа, выставив перед собой, словно щит, бабу Надю, ринулась вон. В соседней комнате был накрыт пышный стол. Во главе стола сидел тот самый мальчик, с которым баба Надя познакомилась в трамвае. Он был гладко причёсан и одет в строгий тёмный костюм, под которым улыбалась окружающим ослепительно белая сорочка. Ни дать, ни взять — жених! Толпа бросила бабу Надю на соседний с мальчиком стул, а сама кинулась занимать места. Уже через несколько минут всё потонуло в звяканье вилок, цоканье рюмок и гомоне весёлых гостей. Вдруг общую многоголосицу прорезал чей-то выкрик, через мгновение подхваченный мощным рёвом всей толпы:
— Горько!!!
Мальчик, до этого сидевший на своём месте тихо и не произнёсший ни одного слова, встал, повернувшись лицом к бабе Нади. Она же, уже не отдавая себе отчёта в происходящем, поддавшись общему настроению, приподнялась над своим стулом. Мальчик неожиданно крепко обхватил бабу Надю за плечи и, притянув к себе, впился поцелуем в её поцарапанные старостью губы. Баба Надя ощутила на своём лице, приятное тепло узких детских губ.
Начало и конец
Скорбь и траур поселились в семье Игнатия и Марьи с первым детским криком. Хоть и готовились к неизбежному заранее, знали обо всём, да всё одно, — когда горе приходит и своей костлявой рукой сожмёт тебе сердце, разве удержишься от плача и тоски? Почти девять месяцев, с того самого дня, как Марья вернулась домой будто сама не своя, пряча от всех полные слёз глаза, тихо позвала Игнатия и, с трудом сдерживая крик, рвавшийся откуда-то изнутри, рассказала ему обо всём, — не было больше покоя в их доме. Игнатий тогда выслушал всё мужественно и угрюмо, не стал причитать, ясное дело — мужик. Лишь обнял за плечи жену, да сурово обронил в её чуть подрагивающие от внутреннего плача уши:
— Что поделаешь, судьба у него значит такая. Чему быть, того не миновать.
В следующий миг Марья мелко затряслась и зашлась громким воем от нахлынувшего на неё безутешного горя. Игнатий закурил. И лишь огненный кончик сигареты, ходивший ходуном в мосластых пальцах его, выдавал истинные чувства супруга Марьи. Утешать больше не пытался, — знал, бесполезно. Да и как от такого утешишь? Что скажешь? Воистину — горькие часы теперь ожидали Игнатия и Марью, тоскливые и безрадостные.
И потекло время, которое Игнатий мерил сигаретами, а Марья плачем. Сначала узнали родные — утирали слёзы, обещали не оставлять, и когда всё случиться, придти помогать. От чужих поначалу скрывали — что горем хвастать? Да ведь как правду утаишь, — когда оно растёт с каждым днём всё больше? Само собой — начали замечать. Всё чаще Марья вздрагивала, под сочувствующими взглядами знакомых или совсем уж посторонних людей. Кто мог проглотить ком в горле, обязательно подкатывающийся из неведомо каких глубин души, после увиденного-то, — тихим голосом спрашивал, получая в ответ кивок с неизбежной слезой, срывавшейся из глаз Марьи.
Меж собой Игнатий и Марья говорили теперь мало. В молчании готовились к грядущему. Всё чаще по ночам Игнатий просыпался, разбуженный стенаниями жены, забившейся в глухой угол дома.
— Да как же это так… за что тебе горе такое… сердешный мой… за что Господь покарал? — голосила Марья, облапив своё раздувшееся пузо.
Игнатий в минуты эти не вставал, не ощеривался на жену частоколом мата, как бывало прежде. А
