безопасности.
Взглянув на штабелированные доски, укрытые под навесом, и работавших здесь нескольких человек в солдатской форме, Марта сразу поняла, что это была похоронная команда, готовившая опознанные тела к отправке домой. Ее поразило, что работа, которую делали эти люди, казалась им такой же будничной, как и сама смерть, которую принимали на той войне: буднично, каждый день, без всякого пафоса – от пули, на мине–ловушке, в горящем БТРе…
Одни солдаты сколачивали из досок гробы, другой запаивал большим разогретым докрасна паяльником цинковые ящики. Тут же, под навесом, в мешках из переливающейся и шелестящей на сквозняке фольги, лежали трупы убитых и умерших. Рядом дымилась чугунная солдатская печка, на ней кипел старый алюминиевый чайник, а из самой печки торчали еще два больших паяльника.
Солдаты, гревшиеся возле буржуйки, даже не повернулись в сторону Марты, когда та вошла во двор. Они продолжали свой разговор, тихо пересмеиваясь, поочередно затягиваясь одной на всех сигаретой и попивая из кружек дымящийся кипяток. Из дальнего угла двора, где стояли складированные ящики, доносился стук молотка: там уже заколачивали крышки ящиков с запаянными цинковыми гробами.
От всего увиденного Марте захотелось кричать, но она собрала последние силы и пошла вдоль сложенных мешков из фольги, вчитываясь в имена, написанные на прикрепленных к ним бирках.
– Плохо спать будешь, – услышала она за спиной насмешливый голос солдат, – кошмарики приснятся.
Марта никак не отреагировала на этот неуместный смех. Она наклонялась то к одному, то к другому мешку в надежде найти знакомое имя.
И тут она увидела его. Не имя, а самого Алексея. Вернее, то, что от него осталось: обугленную груду с вытянутой рукой, на которой остались часы – те самые знакомые Марте часы, которые, по словам Алексея, достались ему в память от его друга–чеченца перед расставанием с родиной. Его тело тоже лежало в цинковом ящике, и солдат, запаивавший крышку, как раз примерял ее, прежде чем начать работать раскаленным паяльником.
Марта оттолкнула солдата и, присев рядом с цинковым гробом, коснулась руки с часами. Да, это были те самые часы Orient, которыми Алексей очень дорожил как последней памятью о своем близком друге. Часы еще шли, хотя рука, на которой они висели, была давно безжизненна.
Охваченная совершенным ужасом и отчаянием, Марта, не выпуская обгоревшей руки Алексея, закричала к небу, чувствуя, что сейчас ее больше никто не услышит:
– Господи, я никогда не молилась к Тебе и не верила, что Ты есть… Если Ты есть, почему не видишь все это?.. Почему не остановишь эту войну?.. Ведь Тебя называют Отцом Небесным… Зачем это все?.. Где Твои глаза, уши, если Ты есть и если все можешь?..
Она перевела взгляд на изуродованное до неузнаваемости тело Алексея и зашептала:
– Верни мне его, Господи… Я уверую в Тебя, только верни… Ты ведь все можешь…
Солдат тронул ее за плечо:
– Успокойся… Оттуда еще никто не возвращался… А нам работать надо. Скоро за «двухсотыми»[41] транспорт придет. На аэродроме для них уже готов «борт»[42]. Отойди.
Марта даже не шевельнулась, продолжая сидеть, склонившись над черными, обугленными останками своего друга.
– Отойди, нам работать надо, – настойчиво потребовал солдат, уже, видно, привыкший к таким сценам.
– Он живой, – чуть слышно прошептала Марта.
– Не понял юмора, – хохотнул солдат, держа паяльник.
– Он живой… Он сейчас встанет… Он сейчас…
И в это мгновение ей показалось, что холодная, уже окостеневшая рука, которую она держала, слабо шевельнулась, постепенно наполняясь теплом. Не веря в это чудо, Марта закричала и… проснулась.
19
Несколько минут Марта лежала, боясь повернуться к лежащему рядом Алексею. Но его тихое посапывание, ровное
