не дышат). Возможно, вирус запускает этот цикл после смерти коры мозга. Это, кстати, объясняет, почему «новообращенные» – медленные; им энергии не хватает. Вы понимаете это? – спросил меня Травин.
– Ну это-то я вполне понимаю, – надул щеки я.
Травин успокоенно кивнул.
– Очень удивляет, что в многочисленных случаях упокоения зомби, описанных в свидетельствах очевидцев, зомби валятся как снопы при удачном попадании в голову. А ведь у живых полно случаев, когда и пули, и осколки в башке мирно существуют, да и вообще при любой трепанации мозги, бывает, ложкой черпают, потом детрит[71] из всех щелей прет, а человек не то что живет – даже в сознании… Я здесь это видал, да и раньше в госпитале… Может быть, при запуске вирусной программы происходит стирание межнейронных связей в коре и последняя начинает работать по типу некоего «жидкого кристалла». Стоило бы уточнить у электронщиков: это чистой воды бред или что-то в этом есть?
– Что вы имеете в виду? – уточнил я у спутника.
– При нарушении целостности оболочки этого кристалла происходит «пробой», как в конденсаторе, с моментальной ликвидацией информации. То есть все опять завязано на коре. Так что нейрохирургам почет и слава в новом мире. А также эндокринологам – у тех знаний по ацидозу прилично. Как нам не хватает и тех, и других, – огорченно помотал головой Травин, словно продолжая ранее прерванную дискуссию с кем-то другим.
Я так и не понял: то ли Травин медик, то ли тут нахватался знаний. Видно только, что он живет всем тем, что тут делается.
– Погодите, – остановил я полет размышлений этого человека, – я хотел бы уточнить, раз уж вы, как тот самый бес, у меня подписку взяли. Ну типа, душу я свою вам продал…
Парень смотрит на меня грустно. Словно я обдал его струей из огнетушителя-пеногона.
– Вас интересует только то, что может быть практически применено? – осведомился печально Травин.
– Учитывая наш выезд в скором будущем – да. Потом видно будет. Мне важно остаться в живых хотя бы в эти ближайшие дни, – честно признался я.
– Ладно, пойдемте в приемную Кабановой, – молвил Травин, чуток подумав.
И мы пошли по каким-то запутанным переходам. Меня удивило то, что даже на мой непросвещенный взгляд все пространство было напичкано видеокамерами, разными датчиками и перекрыто тяжелыми решетками. Несколько раз попадались по дороге суровые дядьки, обвешанные оружием.
– Не слишком ли вы тут оборону осложнили? – спросил я у сопровождавшего.
– У нас тут находятся зомби. Есть и морфы. Результаты исследований таковы, что и соседушки наши ими очень заинтересованы. К тому же Кабанова считает не без оснований, что угрозы нашей безопасности не только этим исчерпываются.
– Что вы имеете в виду? – спросил я, пробираясь по весьма заковыристой древней винтовой лестнице, украшенной несмотря на свое прозаическое назначение литыми египетскими мотивами-барельефами.
– Людям с ВИЧ-инфекцией, бешенством или вирусным гепатитом несказанно повезло от прихода Большого Песца, или как вы называете – Беды. Они ведь были обречены. А тут внезапно такой подарок природы – автоматическое излечение от вирусных болезней. Для них это спасительно, а то, что зомби от этого возникли, – да наплевать. Возможно, что кто-то из них будет и противиться работам по нейтрализации вируса, может, и активно – «вы тут останетесь, а мне ждать, кода у меня цирроз или иммунодефицит разовьется?! Взорвать к ляду всю вашу лабораторию!» – повернулся ко мне Травин.
– Я как-то с такой стороны и не думал, – признался я спутнику.
– А многие не думают, – отмахнулся парень.
Кабанова оказалась занята. Попросили подождать полчаса. Я воспользовался этим перерывом и передал Травину бумажку с фамилиями претендентов на новый экипаж моего американского пациента. Парень кивнул и обещал быстро уточнить их благонадежность. А мне дал возможность посидеть наверху, на верхней площадке форта.
Сверху планировка форта стала более понятной – чисто боб. Или почка. Выгнутая сторона смотрит на рейд. Внутренняя с пристанью – на Кронштадт. К моему удивлению, наверху стояла вполне внятная артиллерия – две ЗУшки и штуки три «Утесов»[72]. А что, разумно, тут можно накрыть любого посягнувшего хама.
Я присоседился к группке морячков у крайней зенитной установки. Они перебирали и протирали красивые снарядики. Старшой, покуривавший козырную трубку, вещал что-то, что скрашивало однообразную работу по переборке боеприпаса. Я прислушался. Ничего не понял, потому что речь шла о механических тонкостях работы этой самой ЗУшки. Свирепая машина плюется этими самыми блестящими снарядиками как осатанелая, две тысячи выстрелов в минуту и достает на два с половиной километра. Правда, как это она делает технически, мне никогда не понять, не мое это.
Старший прервался, посмотрел на меня:
– Новенький? Из научников?
– Ну да, в общем. Внештатный, вот.
– Тогда давайте моим архаровцам что полезное расскажите, все равно ж без дела сидите.
– Так вроде они заняты же? А так отвлекутся…
– Работа стандартная, механическая, самое то слушать что полезное, а то информационный голод будет. А у ребят и так информированность убогая, до Беды из них болванчиков делали. Теперь так нельзя. Умнеть надо.
– А, так тут у вас вроде как выездная лекция?
– Угу. Они многого не шарят и не рубят. По мне так это плохо, вот и толкую, о чем сам знаю. Давайте расскажите что полезное. – И старший в расчете подмигнул.
– Ну ладно. Я вот про эксперимент один расскажу.
– С мышами? – ехидно осведомился конопатейший паренек.
– Конечно. Со слонами тоже можно проводить эксперименты. Только очень накладно. С мышами проще.
– Харитоненко, увянь. А то и тебя на опыты пустим. Например, на эксперимент – как быстро матрос Харитоненко может выдраить гальюн, – мрачновато осек бойкого подчиненного старший в расчете.
Подчиненный тут же увял. И я пустился в повествование о науке:
– Значится, вот такой эксперимент. Ну вы знаете, что мыши умеют плавать, но нехорошо – недалеко. И недолго. Пять мышей помещали в емкость с водой. Засекали время. Через двадцать минут мыши уставали, начинали хлебать воду и шли на дно. Во второй раз снова в воду пускали пять мышей, но, когда они начинали через двадцать минут тонуть, трем мышам, которые дольше удерживались на поверхности, давали дощечку, мыши на нее залезали и спасались. В третий раз снова пускали пять мышей, но две мыши были новые, а три мыши – те, что спаслись в прошлый раз. Так вот, первые две тонули через двадцать минут, а три опытные мыши держались шесть часов! Совершенно обессиленные мыши из последних сил продолжали плавать в расчете на дощечку. И потом так повторялось всякий раз. Новички тонули, опытные дожидались спасительной дощечки. Идея понятна?
Старший расчета ухмыльнулся и осведомился у своего конопатого подчиненного:
– Матрос Харитоненко, смысл эксперимента постиг?
– Если умеешь плавать, это хорошо. Лучше, чем не умеешь.
– Матрос Слесарев, тот же вопрос.
– За битого двух небитых дают. Те три мыши были уже с опытом, знали, что есть шанс на спасение, и потому держались стойко. Так, товарищ старший лейтенант?
– А это вон у ученого спрашивай.
Все посмотрели на меня.
– Да, когда знаешь, что победить можно, – скорее победишь. И у тех, кто так считает, шансов на победу больше, чем у других, не знающих о том, как побеждать. У нас, человеков, опыт выживания куда больше, чем у мышей, – так что очень жизнеутверждающий эксперимент. Тот, кто считает, что сдохнет, и складывает лапки, – дохнет. Кто знает, что в таких условиях люди побеждали, выживет и победит.
– Когда ж это такое было? – с сомнением в голосе осведомился конопатый матрос Харитоненко.
