фотографировали? — говорит Александра Евгеньевна. — Эти наивные люди думали, что фотография украдет их душу.
Я плохо получаюсь на фотографиях. Мне не нравится, какая я — нос торчит. Раньше еще торчали уши, но теперь я отрастила волосы, и они все закрывают.
Какая уж тут душа. Мне кажется, в жизни я некрасивая, но все же лучше, чем на фотографиях.
Девчонки бегают из комнаты в комнату, делятся своими тенями и помадами. Всем хочется быть симпатичнее.
Александра Евгеньевна сначала неодобрительно качает головой, а потом, переглянувшись с Верой Петровной, берет дело в свои руки.
— Если вас не остановить, вы раскраситесь, как те самые дикари, — ворчит она.
В итоге нам разрешают чуть-чуть подкрасить ресницы и — («ну пожа-а-алуйста!» — ноют все девчонки) чуть-чуть наложить тени.
Александра Евгеньевна делает сайт.
Вот захочет какой-нибудь человек найти себе сына или дочку, зайдет на сайт, а там — пожалуйста: Маша Петрова, Петя Иванов. Сколько лет, и что он любит, и какой у него характер. Выбирайте, кого хотите. Черненьких, беленьких, рыженьких…
Я часто думаю — каких родителей я бы хотела.
Вот, например, если бы они увлекались спортом… Я бы привыкла, конечно, но я спорт терпеть не могу. Пришлось бы зимой каждое воскресенье на лыжах в лес ходить, летом в какой-нибудь теннис играть — все через силу. Я же не скажу им, что я не хочу.
Хорошо, когда у людей в семье общие увлечения.
Что бы я написала о себе в анкете? Ну, я спокойная. Люблю убираться, чтоб чисто было. Люблю порядок во всем. Люблю читать. Люблю петь.
Фотограф, которого привела Александра Евгеньевна, велит мне повернуть голову чуть влево и улыбнуться.
Я улыбаюсь и думаю две вещи.
Первое — не будет ли видно, что сквозь волосы торчит ухо.
И второе — у меня теперь есть свой собственный знакомый фотограф. В другом городе.
После телепередачи, через неделю примерно, оказалось, что мне со всей страны написали чуть ли не сорок человек. Я устала читать письма.
Только большая часть были просто жалостливые. Вот, мол, какая ты хорошая девочка, когда у тебя день рождения? Я, тетя Маня или тетя Люся, пришлю тебе подарочек. И вообще — что ты хочешь?
Я хочу домой.
Со словом «домой» было всего три письма.
Первое — из Санкт-Петербурга. Какая-то тетка писала крупным почерком на пяти листах, как она непременно заберет меня себе в приемные дочки. Три листа занимало описание ее дачи — шесть соток, домик из трех комнат, ну и что там она сажает. Интересно, сотка — это сколько земли? Один лист был посвящен тому, как я буду работать на этой даче. Сажать картошку, собирать ягоды, пропалывать сорняки. Мне, говорила тетка, не хватает собственных сил. Я, говорит, уже старая. Мне маленького ребенка брать тяжело — не подниму я его. А ты большая. И ты мне будешь помогать.
Ага, уже разбежалась. В письме не было ни одного ласкового слова, одни только сельхозработы. Картошка-морковка. Ну ее.
Второе письмо пришло по электронной почте. Из Америки! От Хелен, Майкла и их детей Джошуа и Элис. Хелен — на самом деле Лена из России. Только по-американски, оказывается, это будет Хелен. Майкл работает в банке, Хелен не работает нигде, а Джошуа и Элис — близнецы, им шесть лет. Эти люди тоже звали меня к себе.
В письме была веселая фотография, где они все четверо улыбались так, словно это реклама зубной пасты. Письмо было очень милое, очень доброе. Они рассказывали, что в их доме 9 спален и у меня будет своя комната. Что Джошуа и Элис будут моими братиком и сестрой.
Только я не поеду. Я боюсь. Я не умею разговаривать по-американски, и в этой семье меня будет понимать только мама. Как же я буду там жить?
Вот утром выйду на кухню — они все разговаривают, а я не понимаю о чем.
— Ты научишься, — осторожно говорит мне Александра Евгеньевна.
— Я боюсь, — отвечаю я ей.
— Ну понятно, — кивает Александра Евгеньевна. — Только ты все же не торопись с решением.
Я не то чтоб не тороплюсь. Я просто думаю, что написать «я согласна» как-то слишком рано. Я ответила вежливым письмом, сказала, что они все красивые, спросила, какая у них погода, чем занимаются дети в свободное время…
Третье письмо пришло от женщины из Волгограда. У нее было немножко кукольное имя — ее звали Ляля-фотограф. Она так и подписалась.
Письмо было очень серьезное, как будто я ее ровесница.
Ляля-фотограф почти все письмо писала о себе. Энергично так, с напором. Что она очень честная и ненавидит ложь и фальшь. Не любит, когда люди сплетничают. Любит делать вокруг красиво. И еще — что она фотограф. Что больше всего на свете она любит свою профессию. Что раньше она была бухгалтером, потом закончила курсы психологов, а теперь решила, что будет фотографом.
«У нас, у фотографов, особый взгляд на мир, — писала Ляля-фотограф. — Мы видим красоту. И я сразу увидела красоту в тебе! Но главная красота должна быть в душе у человека, вот прочитай, что пишет про это поэт Асадов: И сквозь туман, как звездочка в тиши, Она горит и вечно улыбается. И кто откроет красоту души, Тот, честное же слово, не закается!».
Ляля прислала мне свою фотографию, фотографию своего мужа, своего сына, своего котика, своей собачки, каких-то цветочков, клубники, закатного неба, каких-то деревьев и каких-то церквей.
«Я верю в Бога, но не в того, который в церкви, — писала мне Ляля, — а в того, который в душе у нас. У каждого из нас есть в душе Бог, и этот Бог есть Добро».
Я села и задумалась про бога.
Это ведь важно. Вот возьмут меня в семью — и там надо будет верить в то, во что верят мама и папа. А как иначе: например, будут они ходить в церковь. А я в этом ничего не понимаю. Ни молитв до конца не знаю, ни как там себя вести в церкви — тоже дуб дубом.
Наверное, те дикари, которые боялись фотографий, тоже верили в какого-то своего бога, не в Исуса- христа.
Я на минутку представляю, что меня удочерят дикари и мне придется молиться раскрашенной деревяшке — дикому идолу, и мне становится смешно.
Но вот про своего бога у Ляли я не очень понимаю. Это как — каждый человек может придумать себе своего бога? Придумать правила, как ему молиться, придумать, какая у него борода и как его зовут? Это значит, сколько людей, столько и богов может быть?
А если Ляля-фотограф заберет меня к себе, то мне придется верить в ее бога? Узнать у нее, как именно ему молиться?
В тот год, когда я вернулась от Ларисы Сергеевны, к нам в детский дом начал приходить отец Михаил. Высокий, красивый, молодой. У него был густой низкий голос, и он гладил каждого, с кем разговаривал, по голове.
Он беседовал с нами о боге, учил всякому такому — как надо молиться, какие молитвы бывают. Но я до конца так ни одну молитву толком и не выучила.
Отец Михаил говорил, что если быть хорошим и молить бога о том, чтоб он позаботился о тебе — он тебя услышит. Потому что бог любит всех людей.
— Только учтите, дети, — сказал он нам строго, — у Господа нельзя просить всякое там материальное — денег, или телефон, или новую одежду.
— А что можно? — спросила я.
— Можно просить, чтоб он вразумил тебя — и ты бы лучше училась в школе. Можно просить добра и здоровья тем людям, которых ты любишь. Можно молиться за упокой тех, кто уже умер. А можно просто ничего не просить — славить Господа и все.
