Я подумала тогда: а если у тебя дом сгорел, можно просить новый дом? Или просить просто хорошего, а бог сам разберется, чего именно тебе дать?
Потом отец Михаил сказал, что кто хочет — может креститься. Но про меня он засомневался. Ты, говорит, Маргарита, может быть, уже крещеная. И может быть — ты уже католичка? Ты же полька.
Я ничего не поняла. Отец Михаил начал объяснять мне разницу между тем, как верит он, и тем, как верят поляки. Долго объяснял. Непонятно.
Я тогда разозлилась и сказала, что не надо меня крестить.
Но каждый вечер я молилась.
Я говорила:
«Господи, Иисусе Христе, сынебожии, отченаш ижееси нанебесех. Пожалуйста, пусть мама Лариса вернется ко мне и заберет меня назад. Я думала, что она не захочет меня оставить, а она захотела. Господи, отченаш, пусть она захочет меня снова взять. Или пусть напишет письмо, слава тебе, Господи, и спасибо, если ты меня слышишь и поможешь».
Я так молилась каждый вечер. Несколько месяцев. Я даже привыкла перед сном говорить молитву и креститься. И иногда молилась, думая про что-то другое.
А однажды я поняла, что прошу-прошу, но ничего не меняется. Наверное, меня никто не слышит. Или я неправильно молюсь, или потому что я неправильная — католичка или еще что-то. Только мама Лариса больше не появилась в моей жизни и не написала ни одного письма.
Может быть, богов на самом деле много? У дикарей — свой, у католиков — свой, у отца Михаила — свой и у Ляли-фотографа тоже свой.
Какой у меня бог, я пока не знаю. Может быть, и никакого.
А Ляля начала писать мне чуть ли не каждый день.
И называть меня «моя девочка». И в каждом письме писать какие-нибудь стихи. И еще — она писала, что обязательно заберет меня. Когда-нибудь. Что сейчас у них нет большой квартиры, но однажды она появится, и тогда она обязательно заберет меня к себе. Чтоб я верила и ждала.
Что, может быть, это случится через год, а может быть, через два.
Я рассказала про это Александре Евгеньевне.
— У меня почти что нашлась новая мама! — радостно сообщила я ей, когда она принесла мне свежую пачку писем. Но Александра Евгеньевна почему-то не обрадовалась. А посмотрела на меня серьезно и сказала:
— Маргарита, это хорошо, что тебе пишут добрые письма. Но ты должна понимать, что…
Говорить ей было трудно, она подбирала слова очень медленно и аккуратно.
— Ты должна понимать, что взрослые люди не всегда делают то, что обещают. Хорошо, что Ляля хочет забрать тебя к себе, может быть, так оно и случится. Но… год или два… видишь ли, тут ничего конкретного. Если человек хочет что-то делать — он делает.
— Очень конкретно, — рассердилась я. — Ляля пишет, что все время молит своего бога, чтоб он помог ей с квартирой и чтоб она поскорее могла меня забрать. Что она научит меня фотографировать. И что бог непременно будет на нашей стороне.
— Своего бога? — переспросила Александра Евгеньевна. — Ну что ж, я искренне желаю, чтоб это был и твой бог тоже. И чтоб он помог тебе.
Глава 5
Цветная ширма
Я сидела на трамвайной остановке. Иногда человеку нужно побыть одному, а у нас в детдоме обязательно к тебе кто-нибудь подсядет — куда бы ты ни ткнулся. Например, есть скамейки перед крыльцом — так там только сядь, сразу кто-то окажется рядом и полезет с разговорами. И только трамвайная остановка — это место, где тебя не потревожат.
Такой у нас обычай. Иногда приходят люди из домов, что за пустырем, но эти люди не считаются, их можно не замечать. Они просто ждут трамвая, говорят друг с другом о своем, на тебя не смотрят. Приходит трамвай, и они уезжают по своим делам.
Трамвай подошел, из него вылезли три человека, одна из них была Александра Евгеньевна. Она не знала про наш обычай, поэтому не прошла мимо меня молча, а подошла и села рядом.
— Скажи-ка, Маргарита, ты когда-нибудь видела кукольный театр?
— По телевизору, может, а что?
Я вдруг поняла, что никогда не видела кукольного театра живьем. Наших возили в театр, но только малышей — первые-вторые классы, а я уже была взрослая.
Было время, когда я тоже училась в первом классе. Но тогда я жила в деревне, а в деревне никаких театров нет. У нас дома даже телевизора — и того не было.
— У меня к тебе просьба, — продолжала Александра Евгеньевна. — Я организовала для ваших детей поход в кукольный театр. Поведу своих детей тоже. И я хочу, чтобы и ты с нами пошла.
— Зачем? — удивилась я.
— Будет сказка про Крошечку-хаврошечку, кажется. Но мне просто нужно, чтоб ты увидела кукольный театр. Ты потом поймешь, почему.
Вот еще какие-то тайны.
Впрочем, почему бы не сходить в театр — все развлечение. Еще я радовалась, что увижу детей Александры Евгеньевны. Я люблю маленьких, а маленьких у нее четверо. Лешик, Сашик, Жека и Митя. И еще двое детей уже выросли совсем взрослые.
Лешику как раз недавно, в середине апреля, исполнилось восемь лет, а Митьке два года. Больше всех я люблю Митьку, его так классно таскать на руках, он тяжелый, теплый и щекастый. Митька еще совсем плохо говорит, но всем улыбается, когда Александра Евгеньевна приводит его с собой в детдом.
Иногда я думала: хорошо, если б именно она была моя мама. Но я понимала, что у нее и так уже очень много детей.
Только я бы помогала ей с мальчишками, все бы делала по дому, она бы могла целыми днями отдыхать.
Но я бы скорее умерла, чем сказала Александре Евгеньевне, о чем я иногда мечтаю.
В театре наши дети вели себя как стадо обезьян. Они орали, визжали, везде лазили, но почему-то их никто там не ругал. Вышел высокий толстый дядька и сказал:
— Тихо, мирные народы! Я проведу для вас экскурсию по театру, и все вопросы…
…Я подумала, сейчас скажет: «Задавать после экскурсии, подняв руку и спросив разрешения». Но он сказал:
— …задавать сразу, как только они возникли. Но! По очереди! А то я вас не услышу.
Нам показали фойе, рассказали, как театр ремонтировали после войны, потом провели в зал и на сцену, объяснили, что такое декорации и кулисы.
— А вот за кулисы я вас поведу после спектакля. Потому что сейчас наши артисты готовятся к выступлению и очень волнуются, не надо им мешать.
Мне стало смешно: это же кукольный театр. Как это куклы могут волноваться?
— Куклы тоже могут волноваться, — грустно сказал толстый дядька. — Но, кроме кукол, у нас есть еще артисты-люди. Вот они волнуются сильнее всех. Давайте-ка в зал, на свои места.
После спектакля всех детей спрашивали: что им больше всего понравилось?
Все отвечали разное: кому-то Крошечка-хаврошечка, кому-то добрая корова, кому-то музыка, кому-то пирожки в антракте.
— А тебе что понравилось? — тихо спросила меня Александра Евгеньевна.
Я пожала плечами. Глупо было отвечать, что мне понравился театр вообще. Мне понравилось, что в фойе свисают со стен цветные лоскуты шелка, что в зале цветные фонарики, а на сцене стоит яркая разноцветная ширма. Когда нас повели за кулисы, я подошла поближе к этой ширме и поколупала ее ногтем. Она была частично покрашена краской, а частично оклеена кусочками цветной бумаги и ткани —
