светловолосым пареньком, который ходил без шапки, в одном свитере, хотя остальные были одеты обычно. Дик почему-то сразу невзлюбил его. И хотя Петр Данилович уже несколько раз сказал ему: «Свой, свой, нельзя!» — Дик, завидя новичка, весь ощетинился. Природным чутьем Дик понимал, что его прежний хозяин собирается покинуть остров, что в его комнатке, куда несколько раз было позволено зайти Дику, поселится новый человек, пахнущий совсем не так, как его любимый хозяин.
Он не знал, как заставить Петра Даниловича остаться, и не спускал глаз с двери домика, чтобы не прозевать хозяина.
Старые зимовщики уже вынесли на берег свои чемоданы и рюкзаки, часть из них переправилась на пароход, а Петр Данилович все не выходил.
Пароход, позавчера вошедший в бухту, как бы дремал, пока между ним и берегом сновали шлюпки, а потом выпустил из трубы клуб дыма, словно вздохнул, отгоняя от себя сон. Шлюпки стали поднимать на борт.
Все это не ускользнуло от зорких глаз Дика.
Он видел, как радостные, возбужденные зимовщики, бледнолицые по сравнению с загорелыми сменщиками, садились в шлюпку, жали руки остающимся на берегу, ласково трепали по загривкам собак, к которым за два года жизни на острове успели по-настоящему привязаться.
А Петр Данилович все не выходил из домика.
Дик почувствовал, что вокруг что-то изменилось. И не потому, что меньше стало людей на берегу и задымил готовый сняться с якорей пароход. Далеко на горизонте, где белесое небо сливалось с океаном, появилось темное пятно, стали отчетливо заметны над спокойной водой острые верхушки айсбергов. Дик чувствовал, что его словно бы начинает прижимать к земле какая-то неведомая сила. Так бывало всегда перед бурей. Собаки узнавали об этом раньше людей и искали укрытия в тамбуре бани или пытались проникнуть в дом.
Но сейчас почему-то раньше собак забеспокоились люди. Нисколько человек выбежали из домика, сели в шлюпку и направились к пароходу. Петра Даниловича с ними не было, и Дик проводил их равнодушным взглядом.
Вскоре шлюпка вернулась. Из нее вышел новый, еще не бывавший на берегу человек, пахнущий чем- то раздражающим и непонятным, с чемоданчиком в руке. Дик проводил его в домик поворотом головы, томясь догадками.
Что предстоит ухудшение погоды — это ему было понятно и не страшно. Не раз уже бывало так в природе: почернеет небо, среди лета сыпанет вдруг колючий снег, навалится лохматый туман, и станет хуже, чем зимой, потому что шерсть мокрая, и все вокруг мокрое, и пробирает до костей озноб. Но потом разойдутся тучи, обогреет землю солнце, и повалит теплый пар от земли, от собак, от камней. У людей ухудшение погоды обычно беспокойства не вызывало — они закрывались в домике и грелись у огня. А тут вдруг и люди забеспокоились. Непонятно. Правда, это новые люди, они еще — не привыкли к жизни на острове. Но среди них находится хозяин, он, наверное, рассказал, как надо себя вести.
А может быть, с ним что-то случилось? Нет. Это бы Дик почувствовал, будь у домика стены и в десять раз толще. Он каким-то, только ему понятным образом улавливал отзвук шагов Петра Даниловича. Правда, шаги эти были не такие, как всегда, но это были его шаги.
Прошло довольно много времени, пока из домика вновь вышли люди. С ними был и Петр Данилович. Два человека несли третьего, уложенного на носилки. По запаху Дик уловил, что это тот — беловолосый, и обрадовался: неприятного ему человека уносят. Он слегка приподнялся и, вопросительно поглядев на Петра Даниловича, чуть вильнул хвостом, как бы спрашивая: «Все в порядке, теперь ты останешься со мной?!»
Петр Данилович прошел, не заметив, о чем его спрашивает Дик.
Шлюпка с носилками направилась к пароходу. В нее сел и Петр Данилович. Дик в последний момент, увидев, что он перекидывает ногу через борт, бросился к нему и успел ткнуться на прощание носом в ладонь хозяина.
— Не беспокойся, я вернусь! — произнес чуть слышно Петр Данилович, но Дик все понял: хозяин отправляется на пароход только на время, как бывало и раньше.
Он вильнул понимающе хвостом, постоял на берегу, пока шлюпка не отошла на приличное расстояние, и только теперь почувствовал, что голоден, что со вчерашнего дня ничего не ел. Он вернулся на пригорок, подобрал лежавшую там до сих пор кость, пошел с ней к берегу и лег, наблюдая за теплоходом.
Небо на севере становилось темнее. На этом фоне еще белее казался снег на склонах пологих сопок и в распадках, ослепительно сверкали кружившие вокруг острова ледяные глыбы айсбергов.
Пароход сопел все сильнее, хотя дым из трубы почти совсем не шел. Но Дик не беспокоился. Он видел, что шлюпка покачивается на воде у борта, — значит, пойдет еще назад.
И точно. Вот в нее спустились люди, чихнул раз-другой мотор, и шлюпка понеслась — только белый бурунчик замелькал на потемневшей воде.
Сойдя на берег, Петр Данилович почесал между ушами радостно бросившегося к нему Дика и грустно сказал:
— Вот так-то, брат! Видно, не судьба мне уезжать — приступ случился у моего сменщика. Что ж, пойду распаковывать вещи.
Дик, чувствуя настроение хозяина, лег перед дверью, положив большую умную голову на мощные лапы. Потом, вспомнив о сахарной кости, пошел, взял ее в зубы, принес к домику и начал грызть.
Пароход дал три гудка. Прибывшие на остров зимовщики повыскакивали из домика кто в чем был, начали махать руками, кричать:
— Счастливого плавания!
Севрин провожать пароход не вышел.
Лязгнули якорные цепи, пароход развернулся и стал уходить. Оставшиеся на острове занялись обычными делами: носили ящики, катали бочки.
Вскоре налетел ветер, повалил снег, закружился в дикой пляске. Потом его сменил дождь.
И снова на острове потекла привычная жизнь.
Солнце показывалось реже и реже, небо все чаще заволакивали тучи, то и дело в воздухе порхали снежинки.
У Петра Даниловича Севрина появилась новая привычка. О» стал уходить далеко от станции, на самую оконечность вдающегося в океан мыса, садился там на выброшенный морем ящик и курил без конца свою трубку.
Глухо шумел океан, взламывая, кроша и перемалывая ледовую пленку. Шуршала о камни шуга, изредка пролетали к югу запоздалые птицы.
Дик сопровождал Севрина в этих прогулках. Он быстро запомнил место, где любил сидеть в задумчивости Петр Данилович, весело бежал впереди, успевая порыться и в норах леммингов и за назойливыми чайками погоняться.
Набегавшись вдоволь, Дик ложился у ног хозяина, внимательно смотрел, как тот попыхивает трубкой. После отплытия парохода Севрин перестал бриться, и у него отросла черная с проседью борода. О чем думал хозяин, Дик не знал, но чувствовал, что думы эти нелегкие, и старался заглянуть в его глаза, словно надеясь прочитать в них, что так беспокоит хозяина. А Петр Данилович изливал перед ним душу, говорил как с человеком, умеющим слушать:
— Трудно ей, конечно, я знаю. Годы-то уходят, а я здесь кукую. Когда моего сменщика скрутило, я сразу понял, что не доведется в этом году уехать: из нового состава зимовщиков никто не мог заменить начальника станции. Это еще хорошо, что беда случилась, а пароход не ушел, и я на месте. Запросили по радио управление, там, понятно, паника. Оказывается, этот парень скрыл, что с ним такое уже случалось. Попросили меня пока остаться, ввести в курс дела новую смену. А с угольщиком пообещали прислать сменщика. Вот такие-то дела, друг!
Дик, казалось, понимал, слушал внимательно. Словно какая-то невидимая нить все прочнее связывала собаку и человека. Дик равнодушно взирал на то, что в собачьей стае все больше верховодит
