В наушниках слышались крики, команды и стоны. Стрелки, светящиеся шкалы и лампочки в рации Рональда вдруг рухнули, словно сложившийся карточный домик, подсветка погасла, в наушниках наступила тишина, и в этот момент он почувствовал, как шрапнель обожгла его руку сквозь перчатку, а в фюзеляже образовалось синее, как небо, окно, цветом похожее на глаза его матери, в мгновение ока дым заполнил «Летающую крепость» и так же быстро рассеялся.
Машина резко клюнула, и Рональд, вскочив с места, бросился к пилотам.
Командир, яростно жестикулируя, показал Рональду второго пилота, который, сгорбившись, упал на штурвал. Брат вытащил убитого из кресла — голова парня почти оторвалась от туловища, бережно положил тело на пол кабины и занял место второго пилота.
Он стянул с себя летную куртку и мехом подкладки вытер кровь убитого с кислородной маски и надел ее на лицо.
После этого он вытер кровь со стекла фонаря кабины.
В фюзеляже были видны отверстия, оставленные пулеметной очередью «мессершмита».
Нос «Крепости» задрался вверх,
и командир приказал брату держать курс,
пока он будет вытирать кровь, залившую ему глаза.
Так Рональд стал вторым пилотом, впереди были видны расстроенные порядки эскадрильи «Летающих крепостей».
Пары «фокке-вульфов», сменившие «мессершмиты», заходили со стороны солнца, обрушиваясь на «Б-17»,
пролетая сквозь их строй и извергая пулеметный огонь, а потом делали боевой разворот и снова дерзко шли в атаку.
И было не важно, что то один, то другой гунн взрывался или начинал тянуться к земле, оставляя за собой дымный шлейф, казалось, все они охвачены каким-то жизнерадостным самоубийственным пафосом.
Бомбардировщики вспыхивали пламенем, кувыркались в воздухе, как опавшие листья, или вращались вокруг крыльев, или вертикально, носом вниз, летели к земле.
Следы самолетов и трассирующих пуль
пересекали небо загадочными строчками,
разделенными, как запятыми, разрывами зенитных снарядов,
пролетавшими вниз телами, парашютистами,
скользившими к земле, кусками крыльев,
обтекателями двигателей, люками,
оторванными ногами, головами в летных шлемах,
панелями управления, вертящимися пропеллерами —
всевозможными остатками машин и людей,
усеявших небо, сквозь которое
надо было лететь и лететь дальше.
Никто не смог бы сказать, сколько это продолжалось, казалось, что иной жизни просто не существует.
Наконец «фокке-вульфы» отошли, и то, что осталось от эскадрильи, не больше шестидесяти машин, подошло к цели.
Осталось преодолеть яростный заградительный огонь зенитных батарей и приниматься за работу.
С открытыми бомбовыми отсеками
«Летающие крепости» сделали боевой разворот и вышли на цель. Лежавший внизу город вспучился черно-рыжим дымом, а к реву двигателя присоединился тяжелый запоздавший гул взрыва, от которого самолет качнуло, как колыбель.
Машина подпрыгнула вверх, и Рональд услышал, как штурман прокричал:
Бомбометание закончено!
Ему показалось, что самолет испытывает поистине
человеческое торжество,
отправив жестокое послание немцам.
А теперь уматываем отсюда, сказал пилот.
Только в этот момент до них дошло,
что машина перестала слушаться штурвала,
куда бы его ни поворачивали, курс не менялся.
По плану полета, чтобы избежать встреч с люфтваффе, которые сильно потрепали эскадрилью по пути к цели, им надо было продолжать лететь к югу через Итальянские Альпы на аэродром в Северной Африке.
Но теперь не оставалось ничего иного, как лететь на запад, снова через всю Германию.
Пилот ничего не мог сделать с машиной — ни повернуть, ни снизиться, ни подняться.
Оставалось только одно — лететь прямо вперед.
Пилоту показалось, что тяги истерлись в нитку, и вот-вот оборвутся, и машина рухнет вниз.
Только не это, услышал Рональд.
Они постепенно снизились, уменьшив обороты и заглушив два двигателя.
Теперь они летели достаточно тихо,
чтобы избежать обнаружения на высоте пятисот футов
над вылизанными с какой-то извращенной тщательностью
полями, разграниченными полосами кустарника.
Маленькие стада коров
пускались в неуклюжий галоп,
завидев в небе низко летящий самолет,
старик, показывающий на них рукой,
женщина у веревки,
на которой сушилось белье,
станционный носильщик, грозящий небу кулаком, длинный товарный состав,
охрана которого целилась в «Летающую крепость» из винтовок, Рональд чувствовал,
что вся Германия ополчилась на раненое американское чудовище,
с натужным ревом ползущее над деревнями и поселками.
Но они продолжали упрямо двигаться вперед; в живых осталось три или четыре члена экипажа, без радиосвязи, в застывшем, парализованном, выжженном самолете.
Только ветер свистел в отверстиях, пробитых в фюзеляже, и мертвые лежали, скрючившись, у своих разбитых турельных пулеметов…
Друзья, братья и сестры, как нам сделать так, чтобы наши рассказы не спотыкались, как ветераны на своих парадах?
Опыт опыта непередаваем, дети пожимают плечами: что было, то было, и история учит их в конечном итоге не оказываться в неподходящем месте в неподходящее время, как это случилось с тридцатью миллионами во время Второй мировой войны, где каждый из них был сгустком смертельной боли хотя бы в течение одного, бесконечного мгновения, и вся любящая ткань их сознания сатанински съеживалась, когда мир подходил к краю пропасти.
Я спрашиваю: сколько же раз может мир подходить на волосок к своему концу до конца мира?
Из разбитой пилотской кабины зеленые поля внизу
становились серыми при взгляде
сквозь запекшуюся кровь на стекле фонаря.
Может быть, мой брат Рональд думал
вовсе не о тех обстоятельствах,
в которых он в тот момент оказался,
а о Европе, которую настолько круто занесло
