и без того хорошо ухоженный страх, но при таких неприятностях я бы немедленно поменял поле деятельности. Это такое завидное занятие — Бог. Не то чтобы я не знал этого раньше, просто сейчас вижу это в новом свете. Учитывая, что в твою обязанность входит говорить то, что всем известно, и то, что никто не хочет слушать, ты подвизался на роль одновременно неэффективную и хлопотную, и я пришел к выводу, что ты стал невольным суррогатом тех праведных благородных субъектов, которые имеют обыкновение вставать в зале и требовать от меня извинений, или тех дам, которые пишут мне закапанные слезами письма, в которых утверждают, что я несу ответственность за смерть их сына, брата или мужа, или забивают мою электронную почту самыми немыслимыми проклятиями, или клеймят меня на литературных ленчах, или встают, поворачиваются ко мне спиной и выходят из зала, когда мне присуждают почетную степень. Ты — их пророк, отец Пембертон. И все ваше поколение — это трусливые, сентиментальные, самовлюбленные, малодушно не рожающие детей хиппи, которые наслаждаются плодами американской гегемонии, но не желают взвалить на свои плечи ее бремя.
Мои основания таковы: если я найду способ общаться с тобой, то, возможно, сумею добраться и до остальных. Это похоже на труд антрополога, который старательно изучает в поле или джунглях язык и нравы аборигенов, чтобы заручиться их доверием. Что ты на это скажешь? Конечно, я в первую очередь думаю о моей стране. Быть может, и ты наконец начнешь думать о твоей стране? Если так, то вот наша первоочередная проблема:
Длинноволосый безногий человек на инвалидной коляске начал пикетировать мой дом здесь, в Александрии. Каждое утро он приезжает в специальном автобусе для инвалидов, его высаживают перед моими воротами, и он целыми днями просто сидит, уставившись на мой дом. В полдень его увозят, как мне кажется, на обед, но вскоре он возвращается обратно и продолжает сидеть до наступления темноты. Я последил за ним с верхнего этажа, воспользовавшись биноклем: привозит и увозит его молодая женщина — дочь или жена, должен сказать, что она очень ему предана. Он сам, по-видимому, отличается отменным здоровьем, он силен, широкоплеч, сквозь футболку вырисовываются мощные грудные мышцы, бицепсы и трицепсы. Мачо простонародья, или, лучше сказать, мачик. Вероятно, он имеет неплохие льготы, потому что к его инвалидному креслу постоянно прикреплен американский флажок. Через пару недель я вызвал полицию. Они велели ему двигать, и он поехал вдоль по извилистой тенистой, обсаженной деревьями улице, пользуясь теми же законными основаниями, что и люди с ногами. Как только полицейские уехали, он немедленно вернулся на прежнее место. Я хотел передать ему лимонад, но он, вероятно, расценил бы это как издевательство, верно? Я думал о том, чтобы пригласить его в дом, как это ни рискованно, но решил приберечь этот козырь до тех пор, пока этим делом не заинтересуется пресса, а она непременно заинтересуется, и репортеры начнут осаждать мой дом. Подумывал я и о том, чтобы уехать, я ведь всегда могу отправиться за границу, но боюсь, что он посчитает это бегством. Но что бы я ни делал, поле битвы останется за ним, отец. Как бы ты поступил в данном случае? Какой совет предложишь мне, человеку, который, между прочим, тоже был награжден медалями, а после войны за мизерную зарплату, не жалея сил, из года в год, трудился во благо страны? Может быть, мне начать пикетировать его? Может быть, мне тоже заказать кресло на колесах и выехать из дома с копьем наперевес?
Надеюсь получить твой ответ; с самыми теплыми личными пожеланиями, как и всегда, искренне твой тесть.
Биография автора
Вы помните, конечно, как мой отец Бен,
молодой морской офицер, единственный
из всей роты уцелел в одну из ужасных ночей
Великой войны, благодаря тому, что отдал приказ на идиш,
языке, созданном в пасти европейской истории,
немецким солдатам, хлынувшим в траншеи.
Это была мужественная, ироничная,
чисто американская выходка, разве нет?
Она спасла ему жизнь.
Когда война кончилась, он вернулся домой
с армией Першинга, оставил флотскую службу и
женился на своей милой Рут,
в Рокэвей-Бич, на Лонг-Айленде, в Нью-Йорке,
и занялся делом —
начал продавать патефоны.
Патефон — это заводное звуковоспроизводящее
устройство того времени, открытый цилиндрик
размером с серебряный доллар,
насаженный на звукоснимающий рычаг, к которому
снизу прикреплялся иглодержатель со стальной иглой,
пробегавшей по бороздкам диска,
вращавшегося со скоростью семьдесят восемь оборотов в минуту,
и передававшей колебания на резонирующую
бумажную мембрану патефона.
В результате слышался оловянный голос Руди Вэлли
или Расса Коламбо, под которые
американцы могли танцевать.
В 1922 году родился мой брат Рональд, а в 1926 году он забрался на подоконник конторы отца
в «Флэтирон-Билдинг», чтобы посмотреть парад в честь Линдберга на Бродвее.
От восторженных криков толпы вздрагивал маятник часов.
Мой четырехлетний брат неминуемо свалился бы
в этот мальстрем,
если бы смеющийся отец
не поймал его своими сильными руками
и не втащил вовремя назад, в комнату.
Моя мать Рут, несклонная к легкомыслию, побледнела и едва не лишилась чувств.
В 193… родился я,
и семья приобрела свой окончательный вид: мать, отец и два сына, переселившиеся во время Великой депрессии в Бронкс.
Я не стану вдаваться в подробности,
скажу только, что к 1941 году мой отец Бен,
который ухитрялся до того времени зарабатывать для нас деньги,
содержа вместе с партнером
магазин радиоприемников и патефонов,
не удержался на плаву и стал продавцом,
работая по найму на других.
К 1943 году некогда юный морской офицер
Первой мировой войны превратился
в моего солидного, вечно встревоженного отца, который,
сидя в кресле возле приемника, слушал вести
с фронта Второй мировой войны,
одновременно читая сводки с Войны в вечерней газете,
которую он держал над собой,
словно полог палатки, потому что его старший сын,
а мой брат Рональд был в это время где-то в Англии
и служил радистом в военно-воздушном армейском корпусе.
Моя семья предрасположена к связи, а мой брат, кроме того, с четырехлетнего возраста любит летать.
