А мы пошли в учительскую, провожаемые взглядами носившихся по коридору ребят. Двух их них, стриженого налысо здоровяка на голову выше меня и рыженького вихрастого мальчика, Феодора Лукинична остановила и велела идти за нами. Пришли в учительскую, она говорит мальчикам:
— Вот Миша к нам приехал учиться из Ленинграда. Его папа инженер-капитан и занимается очень секретной техникой. А Миша тут у нас никогда не был и ничего не знает. Смотри, Коля (это она здоровяку), пусть он с тобой везде ходит, а ты ему все показывай и другим ребятам говори, что я тебе про него сказала. А если что — пару щелбанов можешь им дать, только несильно, я тебе в дневник замечания пока писать не буду, понял?
— Понял, — отвечает Коля (фамилия его оказалась Рубан), — только несильно у нас не считается.
— Ладно, сообразишь сам. А ты, Миша, ему поможешь по арифметике, только уроки списывать не давай. Лучше пораньше приди и вместе с ним порешай, он тут все равно с самого утра без дела болтается.
Потом стало понятно, почему как рано ни придешь, а Рубан уже там. Его мать работала в школе уборщицей и истопницей, и они жили в комнатке сзади школы. После этого Феодора Лукинична говорит рыженькому:
— Виталий, будешь сидеть с Мишей за одной партой. И тоже с ним и Колей везде ходи. А после уроков вместе приходите в библиотеку, я Мише выдам учебники, и для тебя мне прислали из Ворошилова «Васька Трубачёва» нового.
Тут я встрял:
— А у меня есть «Васёк Трубачёв и его товарищи», я его в поезде всю дорогу читал.
Виталик отвечает:
— Этот Васёк и у меня есть, а я просил новую — «Отряд Трубачёва сражается».
И мы тут же договорились, что сначала он ее прочтет, а потом мне даст. Но тут я подумал, что Коля может обидеться, и предложил сначала нового «Васька» ему дать, а уж потом мне. Не, говорит Коля, читай ты, а после расскажешь, как там и чего. И мы втроем пошли на урок, а Феодора Лукинична стала перебирать какие-то бумажки.
Вошли в класс — там галдеж и кутерьма. Виталик меня усадил за свою парту, а Коля Рубан сразу отправился на камчатку и как даст щелбана какому-то пацану! Тот заорал:
— Ты чего, чего я сделал?!
А Коля ему:
— Видал новенького? Будешь его кавелить, как Маринку, тода ешо нашел баню, и твой папаня-кусок не споможет!
Я ничего толком не понял, кроме того, что теперь приставать ко мне вряд ли станут. И стал оглядываться, что за Маринка, которую кавелили? Все девочки в классе были светленькие с косичками, а две — черненькие: одна смуглая и курчавая (как выяснилось, Каринка Мирзоян), а вторая с челкой и хвостиком сзади — и я сразу же решил, что это Маринка и есть. И угадал, это оказалась дочка доктора Шапиро.
Тут вошла Феодора Лукинична, мы все вскочили, и начался урок арифметики. Учительница написала на доске длинный пример, который я тут же в тетрадке решил. Она спрашивает:
— Ребята, кто уже справился?
Я решил лучше не высовываться, но она была другого мнения:
— Иди, — говорит, — Михаил, к доске.
Пришлось на доске показывать решение. Пишу, объясняю, а сам слышу, как за первой партой шепчутся: «Ну чего, он по-нашему чисто чешет». Оказывается, меня из-за непривычной внешности, купленного в Москве кофейного цвета портфеля и серой гимнастерки приняли за иностранца.
Я с благодарностью вспоминаю Феодору Лукиничну, которая хорошо понимала нужды и возможности своих учеников и их семей и знала, как с каждым говорить. Среди почти сорока ребят были дети и полунищих уборщиц, и богатых по советским понятиям старших офицеров. Кто-то не мыслил себе жизни за пределами нашего района, и для них поездка в ближний Ворошилов была событием, которое вспоминалось целый год. А другие дети уже успели пожить в Германии и Венгрии, в Закавказье и Средней Азии. У кого-то мама целыми днями возилась с половыми тряпками и верхом личного счастья считала пару часов, проведенных с сержантом-сверхсрочником, пока сын где-то слонялся. А у другого родительница изнывала от безделья и бесконечного перекрашивания ногтей — ведь телевизор мы тогда видели только на картинках в журнале «Техника — молодежи». Феодора Лукинична не разговаривала свысока с уборщицей и не заискивала перед полковничьей женой. О ее собственной жизни никто из нас ничего не знал — кроме того, что она приезжает в школу из той Воздвиженки, которая село. Не было случая, чтобы она опоздала или вовсе не пришла — невзирая на слякоть, пургу или поломку редко ходящего автобуса. Зимой иногда ее привозил на санях бородатый старик, и мы тогда кормили его лошадь кусочками хлеба из своих завтраков.
Много лет спустя я упомянул о Феодоре Лукиничне в разговоре с отцом, и он сказал, что прекрасно помнит ее и иногда отряжал машину в село, чтобы привезти оттуда живших там учительниц. Я не припомнил, чтоб она приезжала на машине, — выяснилось, что по ее настоянию учительниц высаживали при въезде в городок, и километр до школы они шли пешком. Как-то позвонила директриса и попросила папу послать машину в село, чтобы привезти заболевшую Феодору Лукиничну в гарнизонный лазарет. Никого из шоферов под рукой не оказалось, и папа решил съездить сам, а заодно купить на совхозной ферме свежего молока. По дороге моя бывшая (я уже у нее не учился) учительница разговорилась с папой и рассказала, что она дальневосточная уроженка, до войны закончила в Хабаровске педагогический техникум, а всю ее семью раскулачили, но никуда не высылали — куда же из Уссурийского края дальше высылать… Была замужем, но муж погиб на фронте, детьми не успели обзавестись. Повторяю, узнал я это, когда моя старшая дочка уже сама училась то ли в шестом, то ли в седьмом классе.
Прямо напротив нашего дома был стадион — футбольное поле с деревянной трибуной. Я футболом не увлекался, но иногда гонял мячик с ребятами — больше для поддержания компании. Мячи, кстати, были китайские и, по отзывам взрослых футболистов, очень хорошие. А вот зимой на лыжах я любил ходить, и лыжи у меня были настоящие детские, привезенные из ворошиловского универмага. Крепления на них были мягкие, а о специальных лыжных ботинках мы тогда не подозревали, надевали лыжи на валенки, а ребята постарше — на сапоги, у кого были. Большинство же наших ребят катались на обрезанных взрослых лыжах, списанных из воинских частей — там они имелись в изобилии, поскольку лыжный кросс был обязательной частью физподготовки солдат и офицеров. Начальники физподготовки частей списывали лыжи еще в совершенно пригодном состоянии и передавали нашей школе. Палки чаще были деревянные, но хорошим тоном считались бамбуковые. Каждым летом отряжалась специальная экспедиция в бамбуковые заросли где-то в районе Владивостока, привозили целый грузовик будущих удилищ и лыжных палок. Еще из этого бамбука один сверхсрочник-умелец мастерил красивые этажерки, мы такую потом в Ленинград с собой взяли.
Еще у меня были настоящие так называемые «хоккейные» коньки, предмет зависти многих моих сверстников, довольствовавшихся «снегурками», а то и просто самодельными коньками. Они прикручивались к валенкам веревками с деревянными палочками. У нескольких девочек со временем появились «фигурки» с коричневыми ботинками, а первые чехословацкие белые ботинки произвели фурор. Жалко только, что каталась на них довольно-таки пухлая и боязливая девочка, и мы переживали, что такие коньки пропадают без толку. Но она и другим давала на них поездить, и я тоже свои коньки одалживал покататься другим ребятам. Вообще мелкая жадность считалась среди нас очень большим пороком, и мы не понимали, как это можно не дать другому покататься на велике или на коньках или не поделиться принесенным из дома завтраком. Если кто-то приносил из дому шоколадку или несколько конфет и съедал сам, то про него говорили, что он «жидится», и не понимали, с какой стати я-то обижаюсь. Феодора Лукинична, пропускавшая мимо ушей иногда вырывавшиеся у ребят грубые, а то и матерные слова, не терпела это «жидишься» и дразнилку для жадин «жид, жид, на веревочке дрожит», а нарушителей отводила за ухо в угол. Я уверен, что это было не из-за нашего с Мариной присутствия — а просто такой она была человек. Когда Карине Мирзоян кто-то из ребят без всякой злости пропел «армяшка — жопа деревяшка», Феодора Лукинична схватила его за шиворот, выволокла на крыльцо и дала под зад хорошего
