антипедагогического пинка.
Но вернемся к конькам. В новогодний вечер на третий год воздвиженской жизни мама отправила меня из дому, чтобы не мешал накрывать на стол. Я нацепил коньки и пошел напротив — на залитый на нашем стадионе каток. В отличие от будничных вечеров, он был освещен, а посередине стояла елка, украшенная флажками. Десятка два ребят и пара взрослых катались кто по кругу, кто поперек. А еще несколько хулиганистых ребят просто носились без коньков туда-сюда. Они-то часа через полтора и стали причиной ужасного происшествия в самый неподходящий для этого день года. Когда пара их бежала, взявшись руками за концы длинной палки, я решил не уворачиваться, а, наоборот, побежать им навстречу и с разбегу перепрыгнуть через палку. Номер не удался, и я после грациозного кульбита брякнулся на лед. Хорошо, шею не сломал, но в ноге почувствовал острую боль. Разлеживаться не было времени — нужно было побыстрее вскочить и попытаться догнать «гадов». Побежал, а тут нога еще подвернулась, и я оказался в сугробе. Кое-как встал на четвереньки, «гады» подбежали и принялись помогать, напирая на то, что мне самому не надо было перепрыгивать. Повели меня домой, благо напротив. Вхожу в квартиру, а там все за столом и под селедочку с оливье и прочими огурчиками уже пропустили, и не по одной. На меня и внимания особенного не обратили: пришел — и молодец, давай присоединяйся. Я кое-как снял ботинки с коньками и приковылял за стол. А нога болит все сильней. И только часы показали полночь по- владивостокскому, все выпили по бокалу шампанского и стали друг с другом обниматься, доктор Шапиро спрашивает: ты чего, Мишка, бледный такой? Нечего делать, рассказал о происшествии. Посмотрели все на мою ногу, доктор говорит: ушиб сильный, надо холодный спиртовой компресс и от танцев-шманцев- зажиманцев этому кавалеру сегодня воздержаться. Мама стала делать мне компресс, и застолье возобновилось шапировской байкой о том, как сломавшему ногу летчику Кожедубу поэт Симонов написал на гипсе целую неприличную поэму, а тут как раз Кожедубу дали третью Звезду и ее пришел вручать Михаил Иванович Калинин с половиной Генштаба и что из этого вышло.
Всю ночь я не спал, а к утру нога распухла так, что папа отодвинул плачущую маму от телефона и сам стал звонить Шапире. Тот обещал зайти — вот только полечит «первого» специальной облепиховой настойкой. Взглянул на ногу, тронул пальцем — надо, говорит, срочно делать рентген. А нашего рентгенотехника он на Новый год отпустил в Черниговку к знакомой. Давай-ка, говорит, Марк, вези парня в Ворошилов в армейский госпиталь, да и я с вами поеду, а то вы сами там первого января никого не растолкаете. И мы все поехали в госпиталь, где рентген выявил двойной перелом голеностопа. Наложили мне гипс и оставили в госпитале в отдельной палате, куда и для мамы поставили койку — после того как Шапиро съездил домой к начальнику госпиталя. Пробыли мы там с неделю, а потом меня отвезли домой, и я там валялся еще месяц, пока не сняли гипс. Нога под гипсом чесалась, и вообще было больно и скучно, но зато я стал местной знаменитостью. Весь класс во главе с Феодорой Лукиничной приходил меня проведать, наведалась и директриса, а Колька, Виталик и Марина приходили чуть ли не каждый день. А уж книжек я перечитал! Включая все вышедшие к тому времени тома Малой советской энциклопедии, на которую папа был подписан.
Солдатушки — бравы ребятушки
Российским и советским солдатам всегда жилось несладко. Недаром от слова «солдатчина» веет такой тоской. Но в Воздвиженке, как и в других авиационных гарнизонах, солдатская доля была все же полегче. В авиации пропорция офицеров всегда значительно выше, чем в среднем по армии, и на каждого офицера ВВС приходится гораздо меньше солдат. Рядовых среди них совсем мало, почти все солдаты — сержанты, прошедшие подготовку в «учебках» и получившие там технические специальности. В авиацию призывалось много выпускников техникумов и даже институтов, а уж солдат со средним образованием даже в ту эпоху всеобщих семилеток в Воздвиженке было очень много. Летчики и другие офицеры авиации ценили и уважали своих солдат-специалистов. С сержантами, членами экипажей, офицеры были обычно в товарищеских отношениях, делились с ними своими пайками, а молодые офицеры в неофициальной обстановке позволяли «своим» сержантам обращаться к себе по имени и на «ты» — вольность, совершенно неслыханная в пехоте, артиллерии и прочих сухопутных войсках.
Это объяснимо чувством общей участи в воздухе — враждебной и смертельно опасной среде, не разбирающей воинских званий. Там не укроешься в командирском блиндаже и не отойдешь с простреливаемого места — в случае чего падать придется всем вместе. И на воздвиженском кладбище бортстрелки и радисты лежат рядом со своими командирами и штурманами. Традиционно близкие отношения существовали и между экипажами самолетов и обслуживающим их наземным персоналом — техниками, механиками, вооруженцами, специалистами парашютной службы. Когда офицер знает, что его возвращение живым из полета напрямую зависит от добросовестного и доброжелательного выполнения солдатом своих обязанностей, он не станет орать на него за невытянутый носок или за масляное пятно на комбинезоне.
Дух товарищества — камрадства, как говаривали в старину, — и некоторого пренебрежения уставными формальностями был свойственен и «нашему» радиотехническому батальону. Среди папиных подчиненных попадались сержанты-очкарики с институтскими «поплавками» на гимнастерках и просто интеллигентного вида солдаты, занимавшиеся вычерчиванием и монтажом радиосхем, работой с измерительными приборами, различными расчетами. Они бывали у нас дома, обедали с нами, брали книжки почитать. Папа постоянно хлопотал о присвоении им очередных званий и при застольях не упускал случая напомнить об этом разомлевшему Малькову или замполиту. На комиссиях по присвоению классной квалификации он всегда председательствовал сам, а перед экзаменом часами сидел на нашей кухне со своими сержантами и «натаскивал» их по сложным вопросам. Когда кто-то из них получал вожделенный значок специалиста 1-го класса, папа всегда предлагал ему написать от имени командования похвальное письмо домой.
Самой большой для него радостью было, когда кто-либо из сержантов решал поступать в институт на радиотехническую специальность. Он готовил его к экзаменам, будто родного сына, освобождал от утомительных дежурств, выдавал внеочередные увольнительные для поездок в Ворошилов, где при педагогическом институте действовали неплохие подготовительные курсы по математике и физике. Для некоторых добивался досрочного увольнения в запас, чтобы успели к приемным экзаменам. Мальков вечно с папой ругался из-за этого, доказывая, что хорошего сержанта-специалиста надо всячески склонять остаться на сверхсрочную, а не отправлять учиться. Папа соглашался, что для пользы службы лучше бы их, конечно, подзадержать, но не будет ли это противоречить генеральной линии партии и правительства, постановивших сократить срок действительной службы в авиации с четырех до трех лет? На это Малькову нечего было возразить, и он, вздыхая, подписывал очередной приказ об увольнении в запас. Потом в Ленинграде некоторые папины протеже, уже будучи инженерами, разыскивали нас, а одного (с татарской фамилией, вроде Сейфулина) он устроил на работу к себе в институт.
К нам приехал, к нам приехал маршал Жуков дорогой!
В течение первых трех лет папиной службы на Дальнем Востоке министром обороны был маршал Советского Союза Г.К. Жуков. Многие считают его выдающимся полководцем, подлинным победителем Гитлера и чуть ли не современной реинкарнацией Георгия Победоносца. Не мне об этом судить, а вот что говорили о нем окружавшие меня в Воздвиженке военные и как я сам сподобился лицезреть Великого Человека, — расскажу.
Мне, ребенку, и тогда было это понятно, и спустя много лет это подтверждали служившие в то время
