Человек нашего столетия

и гордость его жизни, и уверует в единственную, дарующую блаженство церковь, примиряющую со смертью?

Может быть, все может быть, нет такого и самого жалкого самопредательства, что не стало бы однажды правдой, и потому пусть не история сказанного, а само оно идет в счет, независимо от того, что было до или после.

Когда я читаю слова этого нового для меня языка, мои собственные слова наливаются свежестью и силой. Языки обретают родник молодости друг в друге.

Он все наседает на меня, чтобы я нанес врагу главный удар. Что ж, можно, ведь я и есть этот главный удар.

Ни одна бойня не предотвращает следующей.

Писать до тех пор, пока собственное несчастье не станет бесплотным в счастье писания.

Обращать страхи в надежду. Жульничество или достижение художника.

Ищи, пока можно будет еще что-то находить в себе, вспоминай, отдавайся послушно воспоминанию, не пренебрегай им, оно есть наилучшее, истиннейшее твое достояние, и все упущенное тобой в воспоминании — пропало и ушло навсегда.

Целый год обходился без единого прилагательного. Его гордость, его достижение.

Парализующее действие чтения в ранних тетрадях. Лучше, вернее и правильней — вспоминать свободно. Старые костыли мешают воспоминаниям, ставят им палки в колеса.

Де Местр живет весьма немногими идеями. Но как он верит в них! Повторяя их и тысячу раз, он никогда не испытывает скуки.

Два дня на прошлой неделе был полностью погружен в де Местра. Но не выдержал, выскочил наружу. И теперь спрашиваю себя, что произошло в течение этих двух дней. Я изменился?

Он?

Теперь я и вправду знаю о нем намного больше, так много, что он мне совершенно опостылел, возможно, я уже никогда не смогу его читать, даже для того, как бывало, чтобы ненавидеть его мысли.

Была ли жизнь прожита напрасно, зависит от того, что станет с нашим миром. Если он себя проглотит, то проглотит заодно и тебя. Спасется — тогда и ты сделал что-то для этого спасения.

Все время задремывает перед каждой следующей мыслью. Хочет, чтобы она ему приснилась?

Якающий Монтень. «Я» — как пространство, не как позиция.

Она спросила меня, что я еще люблю из французской литературы, кроме Стендаля. К собственному моему изумлению, первым всплыло имя Жубер[224].

Последнее дерево. Представление столь же мучительное, как и последний человек.

В этой разорванности я целехонек. Без нее я был бы калекой.

Все позабытые книги, из которых состоят те, которые вспоминаются.

Беспокойный неуют всякого выставления на всеобщее обозрение во внешнем мире, еще более — последующих свидетельств этого (фото, книги, предназначенные знакомить с тобой).

Как живется актеру, что остается ему от себя?

Что потрясает тебя во всяком животном, так это твоя недосягаемость. Ему, возможно, удалось бы тебя съесть, но исчерпать — никогда.

Слово «животное»… вся человеческая недостаточность в этом одном слове.

Не бывать уже больше по-прежнему, с тех пор как прикоснулись к звездам.

От чего, что уже легло ему на ладонь, в силах отказаться человек?

«Один лишь миг в этом мире драгоценней, чем тысяча лет в мире будущем».

Нури (у Фарид-ал-дин Аттара[225])

1979

Не рухни он тогда замертво, была бы твоя вера иной? И такою же неизменной, как та, что у тебя теперь?

От чего зависит, во что кто верит, да так верит, что заражает своей верой других?

Можно ли жить с верой не заразительной?

Писать без компаса? Все время я чувствую в себе стрелку, всегда она смотрит на свой северный магнитный полюс — смерть.

Он все бухает в здоровенный старый колокол — в Бога. А разве новые большие звонят лучше?

Время съеживается. Каждый следующий час все короче.

Ужаснейшая из всех судеб: стать модой до того, как умрешь.

«Репортерам я никогда не говорю правды».

Уильям Фолкнер Все мысли, какие у него были, теперь откланиваются.

Отдаться на волю газет. Избегать их. Приливы и отливы неуверенности.

Ты все отмечаешь и отмечаешь то, что подтверждает твои мысли, отмечай-ка лучше то, что их опровергает!

Продолжать размышления из тысячи пунктов, не из одного-единственного.

Нет необходимости знать каждый слог в трудах философа, чтобы понять, что в нем тебе не по нутру. Может быть, после нескольких фраз понимаешь это лучше всего, а потом все хуже и хуже. Важно вовремя разглядеть его сети и увернуться от них раньше, чем станешь их рвать.

Чужая риторика нужна; и отвращение к ней, чтобы не увязнуть в собственной.

Настолько ненадежно стало дальнейшее существование Земли, что всякое дело и всякая идея, предполагающие его как условие, превратились в безумный ва-банк.

До какой же старости тебе нужно было дожить, чтобы прийти к неуверенности! И это не светлая epoche[226] скептиков, твоя неуверенность черна.

Много думай. Много читай. Высказывай свое мнение обо всем, только молча.

Можешь ли ты безнаказанно прикасаться к своей прошлой жизни?

Некто решает изъять греков из исторического развития с самого первоначала.

В остатке: невнятица.

Я могу думать об одном городе только потому, что знал другие города.

Добрался до возраста зажившихся. За отвращение к этому остается благодарить лишь себя самого. Невозможно быть старше других, не превращаясь все больше в зажившегося. Разве что умудришься, старея, тащить в тот же возраст вместе с собой и других.

Великолепный выход.

Не сводишь ли ты все на нет, присовокупляя личное? Не спутаются ли все концы? — Опасность, таящаяся в жизнеописании.

Увиденное единожды еще не существует. Уже не существует виденное постоянно.

Покойник даже и не одинок.

Когда я перелистываю «Факелы» охватывает ужас. Так, должно быть, ноотпущенника.

Братский поцелуй у осьминогов.

1980

Похвалы ему отвратительны, но выслушивает он их внимательно.

Достаточно возвести что-либо в ранг воспоминаний, и оно уже воспринимается всерьез.

Не устранение ее важно для меня, которое, по-видимому, невозможно, мне важно объявить смерть вне закона.

Быть только в одном языке мне никогда не удается. Я оттого так глубоко привязан к немецкому, что всегда ощущаю в себе и другой. Выражение ощущаю верно, нельзя сказать, чтобы я сознавал его. Но я испытываю радостное волнение, наткнувшись на что-либо, вдруг поднимающее его на