удержалась — не знаю. Отпустила его, прогнала. В тот день было мне сильно страшно. Я, всегда цельная, понятная самой себе, будто разломилась на две части. И поняла, что другую часть себя — темную, опасную, совсем не знаю. Это все равно, как иметь внутри себя врага. Знать, что он могуч и страшен, и только и ждет, когда слабину дашь. В тот день я поняла, про какую узду Велина говорила. — Алена усмехнулась: — К чести сказать, с того случая воли этому зверю я больше ни разу ни дала. Хоть Ярин ни мало к тому постарался.
— И я тоже, — виновато сказал Иван, обнял Алену, прижал. — Бедная ты моя, Аленушка. Чем больше узнаю тебя, тем больше жалею. Как бы хотел помощником тебе быть и надежой в деле любом! Если б мог под твой крест свое плечо поставить! Неужто всю жизнь буду рядом лишь бессильным наблюдателем?
— Ой, и глупый ты, Иванко! Любовь никогда не беcсильна. И твоя доброта, свет души твоей моими стали. Я ведь теперь вдвое сильней против того зла! Вот и за это тоже говорила я тебе спасибо там, у озера, — широко улыбнулась Алена. — А ты не понял, глупенький мой! Какой же ты «бессильный наблюдатель»?
Глава четырнадцатая
о том, что беда в двери не стучит, а входит не спрося
Уснула Алена скоро и крепко, хоть сердечко ликовало, переполненное счастьем. Засыпала с ясной улыбкой на устах, торопя радости завтрашнего дня. Но часу не прошло — летела, не разбирая дороги, к избушке Велининой и кляла сон свой крепкий.
…Ярин терпеливо выждал срок, который сам себе определил. Просыпаясь и ко сну отходя, деньки остатьние тщательно пересчитывал, как бедняк гроши. Сам себя уговаривал, что и ждать нечего, пойти вот да поквитаться с пастухом. Но знал — не пойдет. Нет, выждет все ж таки, злобой лютой пуще напитается, а потом уж за все спросит: и за деньки мучительные, и за ожидание, каким казнил себя.
Зачем срок некий, немалый назначил себе? Знал потому что, — в сотню глаз село за ним смотрит. А ежели и не углядит, так все равно яснее ясного будет всякому, кто над пастухом расправу учинил. И тут же перечил себе Ярин, что все равно ведь, так и так поймут про него. Да и пусть, а сомнения некоторые в душах закопошатся. Нашептывать будут те сомнения: «А с чего бы терпеть Ярину столь долго? Ежели хотел бы обиду на сопернике выместить, так, скорее, по горячке бы сцепился…» Зерно сомнения, людской неуверенности в правоте, — это Ярину на руку. И куражился он сам перед собой, распаляя ненависть, предвкушая грядущий час. Мыслями своими ни с кем не делился, даже с дружками за чарой винной.
Да что хмель? Ярин и прежде крепок головой был, в угарных сумасбродствах больше куражу было, чем беспамятства пьяного. А теперь хмель и вовсе не брал его. Сколь не пил, а только злости прибывало, дай волю прошел бы по селу ураганом черным, смертоносным, а начал бы с этих самых дружков своих, с кем за одним столом сидел. Руки зудели от нестерпимого желания мучить все равно кого, заставить кричать и корчиться от боли. И это желание он тоже держал в себе, копил до нужного часу.
И вот оно — пришло.
Приятелей Ярин в тот день щедро поил, но смотрел, чтоб не перепили. Сам брагу крепкую как воду глотал. По сумеркам послал Михася придурковатого поглядеть пастуха. Как и думал — домишко пустым стоял. Опять назад отослал Михася, ждать, когда нищета приблудная спать заявится. Пока ждал вести, сердце будто иглами раскаленными искололось — от каждого звука, каждого шороха жаром обдавало, потом опять в лед жестокий спекалось… Может для Ярина, оно и к лучшему оказалось, что исполнительный Михась с домишка глаз не спускал, а вкруг озерка глянуть ему невдомек было. И углядел он Ивана уже далеко за полночь, когда тот Алену проводил и домой возвернулся.
От Алены шел Иван, то улыбаясь, то вдруг задумывался, улыбку согнав. Но на душе все одно радостно было, и улыбка опять расцветала на губах, и подмывало его на всю сонную деревню прокричать о своей радости. Сна — ни в одном глазу. А все-тки едва уронил голову на подушку пуховую, Аленой любовно взбитую, минуты не прошло, как уже спал крепко.
Лихо вошло бесшумно, крадучись. Ни дверью ни скрипнуло, ни брякнуло ничем в потемках. Не вскинулся Иван, когда в крохотной горенке стало тесно от незваных гостей.
Набросились на сонного, руки скрутив, на пол, под ноги кинули. В пьяный раж друг перед другом входя, долго пинали сапогами коваными. Толкались и мешали друг другу. Не в раз дошло, что сквозь ихнее сопение и кряхтение давно уж не слышно стонов Ивана. Тогда остановились.
— Все. Пошли, — протолкнул Ярин сквозь сухое горло.
Приятели вдруг заторопились на двор выбраться, показалось, что дышать нечем — весь избяной воздух пропитался сивушным да потным запахом. И еще было в том спертом воздухе. Спроси их, — как пахнет страх, боль, смерть? Не сказали бы, еще и посмеялись бы дурацкому вопросу. Но сейчас погнал их из избы именно этот тяжкий дух, от него потные тела вдруг холодной испариной враз проняло. Одному Ярину вроде нипочем все, он и вышел последним, без спешки. И не видели дружки, как тусклым, черным блеском отблескивал нож, в беспомощное тело снова и снова входя.
Вышел Ярин, поглядел в лица дружков-приятелей, белеющие в темноте. Он и раньше приязни к ним не испытывал, а сейчас и вовсе противны показались. Чего, спрашивается, рожи отвратные друг от друга прячут, прямо не смотрят виноватые ровно? Пастуху только должки накопленные воротили, не боле…
— Я — спать, а вы как знаете. Дружбы и службы вашей не забуду. А кто лишнее сболтнуть захочет по дури иль по пьяни — лучше загодя язык себе откусите. Не спущу даже за заслуги прежние. Теперь убирайтесь отсюда, считайте, что не было вас тут.
И подивился, как резво они пожелание его сполнили. Поглядел Ярин, как сравнялись с ночным мраком их спины, кругом огляделся — равнодушная холодная тишина обступила, будто и вправду ничего и никого не было. Но дело сделано. Если и тлеет еще жизнь в чужаке беспортошном, так ненадолго ее хватит, вытечет кровью, уйдет в земляной пол. Вот только почему-то радости все равно никакой нету. Другого хотел. Хотел, чтоб смерти своей приблудный в глаза заглянул, чтоб понял — Ярин жизни его распорядитель, чтоб крики да мольбы слух ласкали… Все не так. Не дал душе облегчения. Сплюнул Ярин, глаза сощурил — а все ж поглядим теперь, Алена, можа и ты захочешь в одну воду два раза зайти?.. Оглянулся еще раз в черный проем двери и зашагал в темноту. И если бы, отойдя чуток, Ярин опять назад оглянулся, увидел бы в ночи светлое пятнышко — то летела через просторный луг опоздавшая на короткие минутки Алена.
Вбежав в избушку, едва не наткнулась на распростертое на полу бездыханное тело Ивана. Ни вскрика, ни звука сквозь сжатые зубы не вырвалось. На колени перед Иваном пала. Свет лунный ярко в окошко полился, огня не надо, беду чтоб разглядеть. Доселе мгла безлунной ночи над Лебяжьим висела, а тут раздвинулись вдруг облака.
Лицо Алены бледно, как серебристый лунный свет, заострилось вдруг, жестким сделалось. Только глаза огнем черным полыхали. Простерла руки над Иваном — дрожали руки от скрытого усилия. Кровь унялась. Потом, силушки все напрягши, схитрилась тело большое, безжизненное на постель втащить. И печь растопила, котелок на огонь поставила, покидала туда корешков да трав, которые нашлись под руками…
До рассвета хлопотала над Иваном. И хоть не давал он никакого знака, что жив, а все ж знала Алена, что смерть пока что от него отступилась. Правда, недалече ушла, стала в сторонке с усмешечкой кривой, мол, ладно, похлопочи, потешься — все одно мое это, а спешить мне некуда, суета — это людское.
И день ждала смерть, и два, и три… Подступала все ближе. Уж в самом изголовье встала, насмехаясь над изнемогающей в неравной борьбе Аленой. А у Алены уж и силы на исходе — спала ли, ела ли чего, кто приходил, о чем говорил — ничего не помнила. Чуяла, что уходит Иван, ускользает, и не знала, где средство взять, чтоб удержать его.
В третью ночь сидела у постели его, глазами сухими, страданием выжженными в лицо дорогое глядела. Знала, что трое их — Иван, она и Смерть. И дыхание Смерти слышнее, чем Иваново. Неужто теперь другая невеста у жениха ее, а она стала третья-лишняя? Встала Алена и тихо в ночь вышла, оставив их один на один.
