желаний? Нет! — вздымалась в нем ярость, и находились виноватые — короткие минуты просветления затягивались мутью злобного угара. Но однажды навалилась такая тоска беспросветная, и спросил себя Ярин: в силах ли он теперь переменить что-то. Ответ нашелся только один. Тогда перекинул поясок через балку и просунул голову в петлю… Оборвался поясок к вящему бешенству Ярина, от которого он не скоро отошел.
С того раза Ярин не единожды пытался свести счеты с жизнью, изобретая все новые способы. Скоро превратилось это в безумное состязание, потому что все яснее и яснее видел он — невозможно ему своей волей этот свет оставить. Ножики пополам ломались, веревки, что коню порвать не под силу, рвались как сопрелые…
Ушел однажды в самую яростную пургу. Шел и шел без остановки, не глядя, куда идет. Думал: «Теперь и захочешь, так дороги назад не найдешь. Вот и хорошо, вот и славно». Сел в сугроб, закрыл глаза — пусть оденет метель белым холодным саваном, он не шевельнется боле. Сколь сидел, не знает, но стало сомнение брать — отчего нисколь не озябнет в одной легкой поддеве? И вдруг как заорали петухи чуть не над самым ухом — ведь посередине улицы сидел, как раз наспротив ворот собственного дома. Ух, как взвился тогда Ярин за такую насмешку над ним. Будто вихрь холодный понес его по деревне, по полям окрестным. В разум вернулся в риге своей, на одеже, на руках кровь была. Как вор юркнул в остывшую баню, будто даже от себя самого прячась, и долго отмывался, тщась вспомнить — чья кровь на нем, не человечья ли. Его это не то чтобы шибко занимало, а все ж любопытно было, потому как ни разу еще не оказалось на его пути человеческое существо, будто кто уводил людей от беды.
В другой раз решил Ярин нырнуть в Лебедянку. Она хоть и скована ледяным покровом, но под ним неспокойна — быстрые струи враз оплетут по рукам и ногам, утянут под лед, не выберешься. В одну из ночей пришел Ярин к проруби — вода черно под луной лоснилась. Огляделся тоскливо, перекрестился и головой вниз… Пребольно ударился, аж взвыл. Прорубь-то в короткие миги таким льдом затянулась, как броня легла на воду!
— Дай уйти! — кричал Ярин в неистовстве, и молил, и проклинал.
И тут, в одну из ближайших ночей сон привиделся.
…Стоял в отдалении белый храм, и так он сиял на солнце, аж смотреть трудно. Но хоть глазам больно было, Ярин не отрывал глаз от него, и входила непонятная радость от того, что вот ведь — находит он силы смотреть на храм. И тут вскинулся вдруг Ярин, сбросил сонное оцепенение — да ему же туда и надо! этот храм для него стоит! И пошел.
Босые ноги враз окровянились — земля сплошь тернием затянулась, да столь жестоким, будто ножи ноги полосовали. «И пусть! И пусть!» И тихая радость входила в него, потому что догадался: через эту боль прекратятся его бесконечные страдания.
А тернии как сбесились — хватают когтистыми уплетьями, обвивают ноги и выше, выше вздымаются. Ярин уж руками их рвет от себя, кричит от боли и страха, потому что видит — это бесы тянут к нему длиннющие свои руки, хохочут над его усилиями…
Вскинулся Ярин на своей постели — тело холодным потом обливается, сердце колотится, как безумное. «Господи! На тебя последнее упование! Держут меня бесы, но ведь не хочу я оставаться с ними!! Укажи мне путь!!» Тут в темноте бескрайней ночи проступили очертания храма, тихо и спокойно светился он, и тьма уходила…
Опять шел Ярин. Он теперь не смотрел на бесов, не отцеплял от себя их бесчисленные лапы. Он просто шел, продираясь сквозь боль и муки. Бессмысленно было высвобождать тело — бесы были в нем, тернии проходили теперь прямо скрозь тело, рвали плоть. «Я умру сейчас, — думал Ярин. Только не упасть бы. Пусть умру на пути к нему». И не сводил глаз с белого сияния, и рвался изо всех сил, стараясь, чтоб смерть застала его как можно ближе храму.
И дошел ведь. В нем так мало осталось от человека — может, одно только страдание человечье и осталось. И одновременно было Ярину бесконечно спокойно и хорошо, ведь бесы остались там, снаружи, ни один из них не проник дальше белой сияющей преграды, ни один не терзал боле душу Ярина.
— Почему? — выдохнул Ярин, чувствуя, как из глаз его текут слезы.
И понял, что вопрос его неистовый вырвался в глухую пустоту, и уж не надеялся на ответ, когда услышал вдруг тихий, невыразимой красоты голос:
— Ты пришел в Храм Прощения.
…Ярин открыл глаза. Посвистывал ветер, сухо шелестела об оконное стекольце пороша — стояла глухая ночь. Но в самом Ярине будто теплился отсвет близкого рассвета. «Не забыть! Только бы не забыть!» — взмолился он и через миг спал опять, глубоко и без сновидений.
Глава пятьдесят шестая
зимнее ненастье сулит тепло
Тот же ветер прилетел озоровать под другое окошко, лепил на него мокрый снег пополам с дождем.
— Тепло несет, — сказал Иван, глядя в черное окно.
— Скоро весна, — подтвердила Алена, — холода уходят. Жить будет веселее.
— Жить будет веселее, — медленно повторил Иван, глядя в устье печи, где плясал по поленьям огонь.
В избушке было тепло, непогода за окном делала домашний покойный уют еще дороже.
Алена провела рукой по светлым волосам Ивана, открыла его чистый высокий лоб. Голова Ивана лежала у ней на коленях. Она взяла лицо его в свои ладони и тихонько повернула к себе. Иван поднял на нее глаза. Алена чуть улыбнулась, будто поощряя его. И Иван спросил:
— Ты бессмертна, Алена?
— Нет.
— Тогда чем умолила ты Деву Смерть?
— Я с ней не встретилась. Веда моей жизни хозяйка, она и отпустила меня.
— Зачем?
— Чтоб исправить ошибку, несправедливость к тебе.
— Я помню, как ты сказала, будто жизнь мою поломала и воротилась, чтоб выправить. Как ты ее поломала, я не знаю. Любовью одарила, счастьем великим — да, это знаю. А про что говорила, это мне не понятно, да я и понимать не хочу про такую глупость. Одно лишь томит чем дальше, тем больше — боюсь, что близится время, когда опять потеряю тебя. Ведь как сейчас, так не будет всегда, хоть я и рад, и согласный на жизнь-сон. Ты со мной, ты живая — вот что важно мне. А почему — хоть бы и никогда не узнал, это вовсе не главное.
— Но меж тем оно мучит тебя?
— Да. Потому, что моего хотения, боюсь, не спросят.
Алена прислонилась затылком к бревенчатой стене, покрытой большой теплой шкурой.
— Мне еще нечего ответить тебе, Иванко. Я жду, а чего, пока не знаю. Я не знаю нашего будущего…
«…но знаю — у Алены будущего нет…»
— Я в одном уверена — там не будет горя.
«Об этом я должна позаботиться»…
— Ты не бойся будущего, Иванко.
— Хотел бы, а не могу. Сознаюсь тебе, Алена… По деревне только и слухов, что про Яриновых дружков. Дивятся люди на невиданные перемены в них. Мне то не удивительно, знаю, кто об них позаботился. Об другом сказать хочу — каждое следующее имя мне, что нож в сердце. Как будто еще на шаг ближе к некому краю. И шагов тех осталось всего один-единственный… А потом что? Уже знакомая мне жуть боли и одиночества?
Алена наклонилась низко.
— Нет, это не повторится, любый мой. И Яринова компания не главная моя забота. Их я бы и так
