бросила — душа бы об том не болела. Ты — единственная моя заботушка, люблю тебя так, что растаяла бы вся в тебе, слилась в одной душе, в одной судьбе…
— Да если б так стало, Алена!
— Видишь — желание у нас одинаковое, одно на двоих, так чего боишься ты? Все так и будет, желанный мой. А шаг последний, мыслишь — Ярин? Нет. До Ярина мне больше дела нету. Оставила я его.
— Как?.. А люди говорят, с ним невесть что творится.
— Правду говорят. Только я ни при чем. К тому, что с Михасем, Антипом, Федором, Филиппкой случилось, да, причастна. Смерть Филькина — на мне, верно. Только ему я, как каждому из них, дала возможность выбора: повернуть к жизни человека достойной, либо от нее. Он кривую дорожку выбрал, не поверил в погибельность ее. Но Ярину учинить смерть Филькиной подобную ничем он этого милосердия не оправдал. Я пыталась говорить с ним. И оставила его той судьбе, которую он выбрал.
— Отчего же слухи про него идут один другого причудливей.
— Я единственное только сделала — то, что прятал Ярин от света, начало выходить наружу, чтоб не мог дальше таить от людей свою суть. Выбрал — неси. А люди чтоб знали, каков он. И не сумел бы он больше никому голову задурить, да под свою руку прибрать.
— Что с ним будет?
— Я не знаю, Иванко. Сам выберет. Ни помогать ему, ни губить его я не стану. Об одном я забочусь, правда, — людей от Ярина берегу. Пусть его зло только на него падет, больше ни на кого.
Глава пятьдесят седьмая
про то, что Храм Прощения всегда близко, рукой подать, надо лишь захотеть прийти в него
Утром Ярин проснулся рано, когда старшим братьям по случаю воскресного дня не возбранялось поспать подольше. Отец сегодня один, не спеша прибирался во дворе: поил-кормил, обихаживал скотину, подстилку соломенную у теляток менял — да мало ли работы хозяин радивый найдет?
Ярин умылся тщательно, спросил у матери свежую рубаху. Потом неспеша, долго и тщательно расчесывал гребнем длинные кудри свои — не помнил, пожалуй что, когда чесал их в последний раз. Еще недавно черные, как вороново крыло, они утратили теперь свой прежний цвет, и скручивались жесткими своевольными кольцами, в которых гребень только зубья терял, и Ярину не хватало терпения до конца растеребить спутанную пегую гриву. Он начинал дергать ее и терзать и, наконец, ежли не ломал гребешок, так закидывал его куда ни попадя.
Сегодня Ярин был тих, терпелив и задумчив.
— Сынок… молочка тепленького? — робко спросила мать. Она давно уж боялась слово сыну молвить, знала, что в ответ либо зыркнет бешено, либо кричать да ругаться зачнет — другого и не ждала.
— Молока?.. И впрямь, дай мне, матушка, испить молока парного, ответил негромко Ярин.
Мать удивленно и обеспокоено глянула на него, а он, склонившись к окошку, глядел на двор. Хороший денек занимался: ночной ветер утих, разогнав снежно-дождевые тучи, в бездонной небесной голубизне купалось солнце.
Ярин пошел к двери, на пороге обернулся:
— Прости меня, бедная матушка моя.
Его уже не было, а мать как пристыла к полу — стояла, и слезы беспрестанно текли по щекам. Она утирала их передником, и с тоской, обречено думала почему-то, что никогда больше не подаст она сыну кружку молока.
Ярин шел в одной рубахе и будто заново видел заваленную снегом улицу, с малолетства знакомые соседские дома, деревья, заборы. Мысли плыли спокойно, неторопливо, не мешая ему размышлять о том, чей голос говорил с ним в Храме? Ярин не помнил даже, мужской он был или женский, и одно только помнилось ясно — как чудно прекрасен был он, один только звук его целительным бальзамом проливался на больную душу Ярина.
Люди оборачивались, выходили со дворов, озадаченно глядели ему в след. Сосед негромко стукнул в окошко другому, молча махнул рукой: «Выдь-ко! Погляди», и промежду прочим, вроде как, подались до народу, что собрался кучкой, спрашивая один другого — чего это? Ребятня испуганно прыснула с дороги в разные стороны, попрятались во дворы. Ярин только поглядел с интересом — странно, он как будто совсем забыл, что существуют дети, настолько мало они его интересовали.
Кажется, кто-то следовал за ним в отдалении, толи из любопытства, толи по своим делам: Ярин не оборачивался — суете не было места в его сегодняшнем состоянии.
Остановился он в центре деревни, там, куда народ собирался, чтоб выслушать важную новость, княжье распоряжение или сговориться об каком-нито общинном деле. Здесь же однажды всенародно судили вора. Ярин помнил, как угрюмо и затравлено взглядывал он на людей, и помнил, как презирал тогда этого неудачника. А вот за что, разобрать было трудно: то ли что воровал чужое, то ли, что попался.
Ярин вышел в центр просторной площади и встал на колени. Запрокинув голову, поглядел в высокое, необычайно чистого цвету синее небо. И устремил в него отчаянную мольбу, вложив в нее все существо свое: «Боже Всевластный! Яви мне сегодня последнюю милость Твою!»
Когда ослепшими от яркости глазами глянул опять вокруг себя — разобрал только черные силуэты. Ярин закрыл заслезившиеся глаза, но открыл их снова. Он хотел глядеть в лица односельчан, кого знал всю свою жизнь — и в глазах остались слезы.
…Когда вокруг него образовался просторный, но плотный людской круг, Ярин заговорил. Не громко, без усилия, но слова доходили до каждого.
— Люди, примите покаяние мое… Нет силы моей боле…
Так, стоя коленями в снегу, опустив повинно голову, говорил Ярин, а люди цепенели в молчании. Ничего не оставил за душою Ярин. Разве одно только — ни разу не назвал имен бывших приятелей своих, ни на кого не захотел переложить даже малой толики своей вины.
— …Суда вашего хочу. А просить одно лишь смею — смерти. И вас, люди, прошу, и Бога.
Умолк Ярин. И люди потрясенно молчали, глядя на Ярина-гордеца, Ярина, пришедшего к ним с исповедью. Наконец, вперед ступил староста.
— Уведите его в холодную покуда…
Когда Ярина увели, люди загудели. Долго судили и рядили, спрашивали друг друга, не находя ответов. Тогда староста велел всем думать до утра, а завтра собраться на суд. Но и назавтра не довелось им судить Ярина — пошли за ним, да вернулись скоро, стянули шапки — Бог рассудил по-своему.
Ярин лежал, вытянувшись на широкой лавке. Лицо его было чистым и ясным, как прежде, когда был он — глаз не оторвать. Смоляные, шелковые кудри рассыпались вокруг головы. На губах будто улыбки тень лежала.
— Видать, очистил душу, бедолага, и принял ее Господь… — пробормотал кто-то. И никому невдомек было, что в самый последний миг почудилось Ярину, будто к нему, в настывший за долгую зиму, в сумрачный подвал, куда едва-едва сочился тусклый свет, вдруг заглянул кусок синего неба… А может, и не в подвал, ведь сама душа Ярина мало чем от него отличалась…
Глава пятьдесят восьмая
маленький найденыш
Весна в тот год, и вправду, пришла рано. Уже в марте синицами зазвенели капели, хотя присловье остерегает: марток! надевай трое порток! Солнце заиграло, щедро осыпая землю теплыми стрелами лучей. Снежный покров, еще намедни вроде бы богатый, как из лебяжьего пуха тканый, весь вид потерял: посмурнел, съеживаться стал. Глядь — а зимнее покрывало уж прорехами поползло, издырявленное озорными лучами-стрелами!
