другой, по тому же кругу, опять и опять, как невольников в связке… А дни шли.
Даренка будто чуяла его терзания, вроде бы даже стороной от Ивана старалась держаться, не вертеться на глазах. А в то же время — приластиться незаметно, невзначай будто. То головенку золотую приклонит, то спешит подать какую вещь, Ивану нужную и глядит: толи похвалит, толи прочь погонит. И ведь малеха же, несмышленыш — что она понимать могла? Но от глазонек ее печальных, ожидающих, у Ивана сердце заходилось, и в мыслях своих он со всем отчаянием, со всей страстью звал: «Алена! Аленушка! Да что ж ты нейдешь, люба?!»
И когда скрозь бессонное оцепенение его, скрозь темноту ночи проступили вдруг белые станы берез, он даже обрадоваться не смог, а только вздохнул судорожно: «Ну, вот!»
Обступили его березки, будто светлые, чистые девицы в хоровод заключили. И пространство меж ними заполнял тот свет особенный, что бывает только в березовых рощах, ровно сами березы испускают лучи невидимые, и стоит роща светлее светлого, яснее ясного. И проникает это сияние аж в душу. Еще в храме такой свет бывает — торжественный, не принадлежащий земному. Вот и теперь — замер Иван в неземном березовом сиянии. И увидал — за деревьями, приближаясь к нему, возникает и пропадает девичий силуэт. Устремился туда Иван всем существом своим… и на месте остался, хотя возликовал всем сердцем: «Аленушка! Желанная моя! Иль не Алена?.. Ах, да кому быть еще? Она! Она!»
«Да что это творится со мною?! — в отчаянии рванул Иван ворот рубахи, будто он теснил дыхание. — Ведь Алена! Я вижу!» Но в следующий момент: «Да неужто не она?..» Лицо строго, неулыбчиво, величаво… неуловимо переменчивое. И уж деревья почти не закрывают ее, а Иван все понять не может, Алена к нему идет или нет. И вот — встала. Только три шага до нее. Не Алена…
— Нет, Иван. Не Алена.
И смотрит. Иван слова молвить не может, язык камнем мертвым отяжелел…
— Сто лет здравствовать тебе, Иванко. Ни хворям, ни годам тебя не одолеть…
— Кто ты? — не слушает Иван.
— Веда.
— Зачем обличье ее взяла?
Повела бровью. В глазах искорки блеснули, как солнце на самоцветных гранях.
— Чье?
— Але…нино… — но нет, нет больше Алены в этом чужом лице… — Так вот ты… Веда…
Приподняла она чуть руку, проговорила негромко:
— Утишь сердце свое, Иванко. Злой холод в нем поднимается. Думаешь: «Вот виновница всех бед! Вот к кому ушла Алена и не вернулась! Ежли б не она!..» Только не я ведь сгубила Алену, а ожесточение человеческих сердец. Не оправдываться пришла я, Иван, а вернуть покой душе твоей.
— Где Алена?!
Помедлив, протянула она к нему руку:
— Идем. Сам увидишь. Держи мою руку, я укреплю тебя, не то сорвешься.
— «Куда идем? — хотел спросить Иван, — Как это — сорвешься?» — Но рука поднялась помимо воли его, и пальцы Веды сомкнулись на ней крепко. Иван вздрогнул.
— Иванко, верь мне, не опасайся. Готов со мной идти?
И снова хотел спросить Иван: «Куда?» Но только вытолкнул хрипло:
— Готов… — и будто ухнул в черный провал…
Не упал, только потерялся на миг. Но была при нем точка тверди, опоры и растерянность сразу прошла. Опорой стала рука пришелицы, и теперь он вверил ей себя без малейших сомнений потому, что едва соприкоснувшись руками, ясно почувствовал Иван — Алена здесь, ее тепло в руке разливается. А коль Аленушка с ним, так он без раздумья шагнет хоть к дьяволу в глотку.
…Когда обрел он себя, увидел, что оказался посреди леса, в ненастной ночи. Ветер свистел меж голыми стволами, мотал тяжелые лапы елок, лепил на них мокрый снег. Но сам Иван ни холоду, ни ветру не чуял, и не то летел он над мотающимися голыми верхушками, не то висел… нет, и так неправильно сказать… Он присутствовал в промозглом весеннем лесу в эту злую ночь.
— Иван, меня ни про что не спрашивай. Сам все увидишь. Потом забудешь опять, помнить про это тебе нельзя. Но с души беспокойства уйдут, покой обретешь.
И тут захолонуло сердце у Ивана, как увидел он лесную дорогу, к которой теснились темные ели. И сквозь густую кашу из снега и ледяного дождя, мимо вековых мрачных великанов брела девчушка. Маленькие ноги еще толком не выучились по земле шагать, запинались за мозолья корней, наружу выпирающих, соскальзывали в узкую колею, недавно оставленную колесами в холодной перемешанной со снегом земле.
— Даренка! — охнул Иван.
— Она. Но и не она.
Пригляделся Иван: большой, материнский плат с говоры сбился назад и видны темные хвостики косичек. Они выбились наружу и растрепались, потеряв пестрые ленточки. У Ивана даже навроде камня с души свалилось — его-то Даренка золотоголова, от ее кудряшек только что свет по горнице не идет.
Девочка не плакала, устала, видать, от долгого плача и теперь время от времени только вздрагивала всем маленьким тельцем от судорожных всхлипов. И тут у Ивана сердце обмерло: из-под елового шатра выступил на дорогу большой серый зверь, постоял и затрусил краем дороги за человеческим дитем.
— Спаси ее! — лихорадочно проговорил Иван. — Спаси!
— Иван, мы видим то, что уже свершилось. Ничего не поменяешь. Лучше гляди, гляди.
Волк изготовился к прыжку, и Иван крикнул в отчаянии:
— Да Веда же ты! Прогони его! Прочь!
Вдруг темно у Ивана в глазах стало, как будто бы кто покров темный на него накинул. Только услыхал взвизг и почуял, как шевельнулись волосы на голове. Но тут же разобрал, что это не человечий голос, так визжит, к примеру, собака, когда палкой побьют. И в глазах прояснело. Странный изумрудный свет разливался меж стволами, струился, перетекал волнами. Иван успел ухватить взглядом, как зверь с поджатым хвостом кинулся в чащобу от этого света. Иван глазами назад метнулся, отыскивая ребенка. И споткнулся о неподвижный комочек на черной земле.
Девочка лежала ничком, ткнувшись головой в землю.
— Она живая?.. — со страхом, упреком и непонятной надеждой на невероятное спросил Иван. И осекся, онемел. То ли мнилось ему, то ли вправду обозначилась в зеленом сиянии девичья тонкая фигурка, из того же сияния сотканная. Эту хрупкую фигурку Иван из миллиона отличил бы… А она гибко склонилась над недвижным, скомканным комочком плоти, протянула руки, от них потек на девочку жидкий зеленый свет, облил ее всю. Подняли ласковые руки малеху, поставили на дорогу. Вот теперь Иван без сомненья свою милую Даренку видит… и еще другие черты находит, самого дорогого для него лица… иль сияние зеленое так обманно?
В беспокойстве Иван к Веде оборачивается:
— Алена где? — вот только что склонялась Алена над дитем, поднимала с земли, а куда потом делась — не углядел.
— Разве не видишь? И ни в каком другом месте ее не ищи, теперь она здесь.
— И что же?.. Не придет Алена больше?.. — в голосе Ивана отчаяние.
Веда с улыбкой на девочку глядит:
— Она идет к тебе. Неужто впрямь не видишь?
Иван глядел вслед маленькой золотоголовой топотунье, которая шла по схваченной морозцем дороге сквозь ненастную ночь, как по летней полянке.
— Все видел Иван? Все понял?
— Все…
— Тогда, пусть идет.
Глава шестьдесят вторая
обретение
