— Ей-ей, это как раз то, что мне нужно.
Затем Фредди извлек из кармана свою банку от табака и открыл ее. Он вложил новую картинку в колоду на соответствующее по номеру место, постучал колодой о столб, чтобы подровнять ее, смочил палец и принялся медленно пересчитывать картинки, называя вслух каждый номер, который я повторял за ним.
Когда он коснулся последней, я с торжеством воскликнул:
— Пятьдесят!
— Похоже, что так, — заметил Фредди. Он снова подровнял колоду о столб и пересчитал ее, начиная с конца.
— Теперь у тебя полный комплект, Фредди, — радостно сказал я, — и все высшего класса.
— Да, — сказал он. — Подумать только, вся колода, черт возьми, вся!
Он вложил картинки в банку и держал ее в руке, улыбаясь.
Вдруг он сунул банку мне в руки со словами:
— На, возьми, я собирал их для тебя…
Фредди, поглощенный игрой в камешки на картинки от папиросных коробок или верчением волчка, редко играл со мной в школе.
Я считался плохим игроком и всегда проигрывал камешки. У Фредди был особый, так называемый «молочный» камешек, стоивший целый шиллинг, и он давал его мне, чтобы я сыграл в «камешки кверху». Каждый из участников игры ставил по одному «молочному» камешку, но лишь лучшие игроки позволяли себе рискнуть таким ценным камнем.
Разумеется, я каждый раз проигрывал и то и дело жаловался Фредди:
— Я его снова проиграл, Фредди.
— Кому? — спрашивал он.
— Билли Робертсону.
— Хорошо, — говорил Фредди, отыгрывал камешек, давал его мне со словами: «Бери», — и снова возвращался к прерванной игре.
Стоило мне повздорить с кем-нибудь из мальчиков, он тотчас же подходил и прислушивался, постукивая ногой о гравий. Как-то раз Стив Макинтайр пригрозил треснуть меня по спине, на что я ответил:
— Попробуй только — от тебя мокрое место останется. Стив ринулся на меня. Фредди, все слышавший, сказал Стиву:
— Кто тронет этого паренька, будет иметь дело со мной.
Стив после этого раздумал драться, но, когда мы возвратились в класс, сказал:
— После школы я с тобой расправлюсь, вот увидишь!
Я размахнулся костылем и ударил его по голени; после этого ребята разделились на партии: одни говорили, что надо бы сбить форс с меня, другие — со Стива.
Моя ссора со Стивом вспыхнула, когда мы толкались у квадратного железного бака, стараясь напиться. К крану была привязана ржавая жестяная кружка, а под краном в углублении, которое вытоптали ребята своими ботинками, скопилась пролитая вода. Те, кто хотел напиться, топтались в этой грязной луже, словно коровы у водопоя.
Летом, когда мы играли во дворе, у бака всегда была свалка, мальчики и девочки толкали и давили друг друга, вырывая полупустую кружку из рук у тех, кто еще не успел напиться, и спешили опрокинуть ее себе в рот, а в это время к ней уже тянулись десятка два новых претендентов. Она переходила из рук в руки.
Эта возня сопровождалась криком и шумом; счастливца, пившего из кружки, тормошили со всех сторон; взывали к его совести, угрожали, напоминали о забытых обязательствах.
— Послушай, Билл, я здесь, давай кружку…
— Помнишь, я одолжил тебе свою битку, Джим, я за тобой… Эй, Джим, за тобой я! В кружке хватит на нас обоих… Убирайтесь с дороги!.. Чего ты толкаешься… Я пришел первым… Я за тобой… Проваливай к чертям!..
Платья, рубашки — все было забрызгано водой… Мальчики выпрыгивали из этой толчеи на одной ноге, сжимая руками разбитую голень ноги и вопили: «Ой-ой!» Девочки кричали: «Вот я скажу учительнице!» Те, кому удалось напиться, прокладывали себе дорогу через толпу, вытирая ладонью мокрые губы и торжествующе улыбаясь.
Я дрался за воду, как и все остальные. В таких случаях никто не считался с моими парализованными ногами, и меня сбивали наземь или отталкивали в сторону, проявляя полное пренебрежение к моим костылям.
Я поощрял такое отношение к себе, прибегая к угрозам, совершенно не соответствовавшим моим силам и возможностям. «Как дам раза, тогда узнаешь!» — кричал я нашему школьному силачу и главному забияке, к немалому его удивлению.
Все были уверены, что я готов осуществить свои угрозы, но до стычки со Стивом Макинтайром случая для этого не представлялось.
Стив ударил по кружке, когда я пил, облил мне всю грудь и выхватил у меня кружку. Я ударил его в живот, но от толчка выронил костыль и упал. Лежа на земле, я схватил Стива за ноги и свалил его в грязь. Он, однако, поднялся раньше, чем я, и уже бросился на меня с кулаками, но тут раздался звонок. В течение целой недели после этой стычки мы обменивались угрозами; каждого из нас окружали приятели, шептавшие нам на ухо свои советы. Все считали, что у меня сильные руки, но советчики Стива открыто заявляли, что если выбить у меня костыли, то песенка моя спета. Мои же сторонники, наоборот, утверждали, что лучше всего я дерусь именно лежа. Сам я не знал, в каком положении я дерусь лучше всего, но был твердо убежден, что выйду из боя победителем.
— Пусть он собьет меня с ног, — заявил я Фредди Хоуку, — я все равно встану и снова кинусь на него.
«Мои рассуждения основывались на простой предпосылке: „Если ты сам не сдаешься, то тебя никогда не побьют“». Я знал, что ничто на свете не заставит меня сдаться, — следовательно, я должен победить.
Пересчитывая камешки и укладывая их в холщовый мешочек на шнурке, Фредди сказал мне:
— Я буду драться за тебя со Стивом и подарю тебе еще одну битку.
С этим я никак не мог согласиться. Я должен был сам разделаться со Стивом — сам, и никто иной. Я должен был либо драться с ним, либо навсегда прослыть мямлей и маменькиным сынком. Если я не буду с ним драться, никто из ребят не будет верить моим словам.
Все это я объяснил Фредди, и он посоветовал мне драться со Стивом, прислонившись к каменной стене, потому что, промахнувшись, Стив всякий раз будет ударять кулаком о стену.
Мне этот план понравился.
Вечером, придя из школы, я рассказал матери, что завтра буду драться со Стивом Макинтайром у старого пня на выгоне Джексона.
Мать обернулась ко мне (она готовила обед у плиты) и воскликнула:
— Драться? Ты будешь драться?
— Да, — ответил я.
Она поставила на плиту большой закопченный чайник и сказала:
— Мне это не нравится, Алан. Разве ты не можешь уклониться от этой драки?
— Нет, — сказал я, — я хочу с ним драться.
— Не надо, — произнесла она просящим голосом и вдруг умолкла, на лице ее появилась тревога. Она задумалась. — Я… А что говорит отец?
— Я еще ему не рассказал об этом.
— Пойди и скажи.
Я пошел к загону, где отец проваживал молодую нервную лошадь, волочившую за собой бревно. Шея ее была изогнута. Лошадь грызла удила, и вся морда ее была в пене. Шла она скачками, и отец ей что-то говорил.
Я забрался на ограду и сказал:
