путь, который мне еще предстояло проделать: легкие участки, длинные подъемы, нашу дорогу и последний перегон перед домом.
Когда фонари экипажа были еще на некотором расстоянии, ездок перевел лошадь на шаг, а поравнявшись со мной, крикнул: «Тпру!» Лошадь остановилась.
Он наклонился с сиденья и взглянул на меня:
— Здравствуй, Алан!
— Добрый вечер, мистер О'Коннор.
Он перекинул вожжи через руку и полез за трубкой.
— Ты откуда?
— С рыбной ловли, — ответил я.
— С рыбной ловли! — воскликнул он. — Гром меня разрази! — Затем, растирая в ладонях табак, он проворчал: — Не пойму, чего ради такой парнишка, как ты, болтается по дорогам среди ночи в этой проклятой штуковине. Ты убьешься! Вот увидишь! Я тебе говорю. — Он повысил голос: Черт! Тебя кто- нибудь переедет насмерть спьяну, вот что будет.
Он перегнулся через щиток и сплюнул на землю.
— Будь я проклят, если могу раскусить твоего старика, и не один я, другие тоже никак не разберут. Калека мальчонка, вроде тебя, должен быть дома в кровати. — Он растерянно пожал плечами: — Что ж, слава богу, это дело не мое! Нет ли у тебя спички?
Я вылез из коляски, отвязал костыли и подал ему коробок. Он зажег спичку и поднес ее к трубке. Потом начал энергично, с шумом и бульканьем втягивать воздух, и огонек в трубке то разгорался, то затухал. Затем он отдал мне спички, поднял голову с трубкой, торчащей изо рта под углом, и продолжал сосать, пока весь табак не затлел.
— Да, — произнес он, — у каждого свои заботы. Вот у меня от ревматизма так и сводит плечо, так и сводит. Я знаю, что такое беда! — Он взял было вожжи в руки, потом спросил: — А как поживает твой старик?
— Неплохо. Он объезжает пять лошадей миссис Карузерс.
— Миссис Карузерс! — фыркнул О'Коннор. Потом он добавил: — Спроси, не займется ли он моей кобылой-трехлеткой. Она еще не ходила под седлом. Спокойная, как ягненок. Сколько он берет?
— Тридцать шиллингов.
— Слишком дорого, — решительно сказал он. — Я дам ему фунт — это хорошая цена. У кобылы нет ни на грош норова. Спроси его.
— Хорошо, — обещал я. Он дернул вожжи.
— Будь я проклят, если знаю, чего ради такой парнишка, как ты, болтается чертовой ночью по дорогам, — пробормотал он. — Но-о! Трогай!
Лошадь вздрогнула и пошла.
— Будь здоров, — сказал он.
— Доброй ночи, мистер О'Коннор. Когда он отъехал, Джо вынырнул из-за деревьев бегом помчался к коляске.
— Я совсем закоченел, — нетерпеливо проворчал он. — Ноги стали совсем как деревянные; если их согнуть, они сломаются. Чего он так долго торчал здесь? Поехали скорее!
Он влез мне на колено, и мы снова тронулись в путь. Джо дрожал от холода и все время принимался ругаться из-за сгоревших штанов:
— Мать здорово рассердится. У меня есть только еще одни, и те в дырках.
Я изо всех сил дергал и толкал ручки, прижимаясь лбом к спине Джо. Коляска подпрыгивала на неровной дороге, длинные удочки постукивали друг о дружку, а угри перекатывались из стороны в сторону в мешочке у наших ног.
— Одно хорошо, — сказал Джо, стараясь хоть чем-нибудь утешиться, прежде чем штаны сгорели, я успел все вынуть из карманов.
Глава 21
Однажды бродяга, присевший отдохнуть у наших ворот, рассказал мне, что знал человека, у которого не было обеих ног, и все же он плавал как рыба.
Я часто думал об этом человеке, плавающем как рыба, Но я никогда не видел, как люди плавают, и не имел представления о том, какие движения надо делать руками, чтобы держаться на поверхности.
У меня хранился толстый переплетенный комплект газеты для мальчиков «Приятели», где была статья о плавании. Она была иллюстрирована тремя картинками, изображавшими человека с усиками в полосатом купальном костюме; на первой он стоял с руками, вытянутыми над головой, глядя прямо на читателя; на второй руки пловца находились под прямым углом по отношению к телу, а на третьей руки были прижаты к бокам. Стрелки, идущие по кривой от рук к коленям, обозначали движение руки вниз, которое автор статьи называл «Гребок на грудь». Этот термин вызывал во мне слегка неприятное ощущение, поскольку слово «грудь» напоминало мне о матери, кормящей младенца.
В статье говорилось, что лягушка при плавании также пользуется приемом «гребок на грудь». Я поймал несколько лягушек и посадил их в ведро с водой. Они нырнули на дно, затем поплыли по кругу, потом поднялись вверх, выставили над водой ноздри и замерли, распластав лапки. Наблюдение за лягушками дало мне не много, но я твердо решил научиться плавать и летними вечерами стал тайком ездить на своей коляске к озеру, в трех милях от нас.
Там я и начал практиковаться.
— Озеро находилось в котловине, оно было совеем скрыто крутыми, высокими берегами, поднимавшимися террасами на двести — триста ярдов над уровнем воды. Видимо, эти террасы продолжались и под водой, так как уже в нескольких ярдах от берега дно резко опускалось на большую глубину; там протягивали тонкие нити водоросли, и вода была холодной и неподвижной.
Никто из ребят в школе не умел плавать, да и среди взрослых в Туралле я не знал ни одного, кто бы умел. Подходящих мест для купания поблизости не было, и только в нестерпимо жаркие вечера люди, поддавшись сильному искушению, ходили на озеро, которое всегда считалось опасным местом. Детей предостерегали, чтобы они держались от него подальше.
Однако ребята, пренебрегая порой родительскими советами, барахтались в озере у самого берега, стараясь научиться плавать. Если при этом присутствовали взрослые, они не сводили с меня глаз и не подпускали близко к «ямам», как мы называли места, где дно вдруг уходило из-под ног. Они уносили меня к берегу на мелкое место, Потому что их беспокоило то, как я ползу по камням или пересекаю полоску ила у самой воды.
— Эй, давай я перенесу тебя! — говорили они. Они привлекали ко мне внимание всех присутствующих. Когда взрослых не было, ребята как будто не замечали, что я ползаю, а не хожу. Они обливали меня водой, облепливали илом во время наших битв или наваливались на меня и колотили мокрыми кулаками.
В таких драках, когда мы кидались илом, я представлял собой великолепную мишень, так как не мог увертываться или преследовать нападавших. Я легко мог бы уклониться от участия в этих схватках: стоило лишь запросить пощады и предоставить победу противникам. Но, поступив так, я уже не мог бы оставаться на равной ноге с мальчишками. Я навсегда превратился бы только в наблюдателя, и ребята стали бы относиться ко мне так же, как к девчонкам.
Я не сознавал, что руководствуюсь в своих действиях какими-то соображениями, и не понимал, что поступать так, а не иначе заставляет меня стремление добиться полноправия. Я действовал из неясных побуждений, которые не мог объяснить. Так, когда передо мной вырастал мальчишка, решивший во что бы то ни стало забросать меня илом, я полз прямо на него, не обращая никакого внимания на летевшие в меня комья, и в конце концов, когда я находился уже совсем близко и готов был схватиться с ним, он поворачивался и удирал.
То же самое происходило и в драках на палках. Я сразу бросался в бой я принимал на себя
