задержит тебя, если напьешься.
— У меня всего один шиллинг, так что черт с ним!
— Там дальше, на севере, будет получше, — сказал Скрипач. — У них прошли дожди, и теперь все фермер; сидят в пивных. Там утробу набьешь доверху.
Он взял каравай хлеба, который дала ему моя мать, отрезал толстый ломоть, разделил пополам печенку, ноли-жил один кусок на хлеб и протянул его собеседнику.
— Возьми, подзаправься.
— Спасибо, — сказал пришелец и стал молча жевать хлеб. Потом спросил: У тебя случайно не найдется иголки с ниткой?
— Нет, — ответил Скрипач.
Бродяга посмотрел на разодранную на колене штанину.
— А булавки?
— Нет.
— Мои башмаки тоже никуда не годятся. Сколько здесь платят жнецу?
— Семь шиллингов в день.
— Ну конечно, — раздраженно заметил пришелец. — Семь монет в день, и расплачиваются в субботу, чтобы не кормить тебя в воскресенье. Еще окурок есть? — добавил он.
— Нет, хватит, самому нужны, — сказал Скрипач. — Сегодня вечером в Туралле танцулька. Завтра утром наберешь сколько хочешь окурков у дверей. Тебе, пожалуй, лучше двинуть, а то не доберешься до Тураллы засветло.
— Да, — произнес медленно бродяга. — Верно, пора трогать. — Он встал. Прямо? — спросил он, одним движением вскинув на плечи свой мешок.
— Сворачивай не на первом повороте, а на втором, туда около двух миль.
Когда он ушел, я спросил Скрипача:
— Это что — нестоящий человек?
— У него мешок, как сигарета, — объяснил Скрипач. — Мы все стараемся держаться подальше от парней с такими мешками. У них никогда ничего нет, они все из тебя готовы высосать. Если такой парень попадется в попутчики, его хоть на себе тащи. А теперь покажи мне, где этот ваш сарай.
Я отвел его в сарай; там отец, видевший, как мы разговаривали, уже набросал несколько охапок чистой соломы.
Скрипач несколько секунд молча глядел на нее, потом сказал:
— Ты даже не знаешь, какой ты счастливый.
— Хорошо быть счастливым, правда? — спросил я. Он мне очень правился.
— Да, — ответил Скрипач.
Я стоял и смотрел, как он развязывал свой мешок.
— Господи! — воскликнул он, оглянувшись и заметив, что я не ушел. — Ты прямо как хорошая овчарка! Не пора ли тебе пойти домой и напиться чаю?
— Да, — ответил я. — Пора. Спокойной ночи, мистер Скрипач.
— Спокойной ночи, — сказал он ворчливо.
Через две педели он сгорел у костра, который разложил, устроившись на ночевку в восьми милях от нашего дома. Человек, сообщивший об этом отцу, рассказывал:
— Говорят, он перед этим два дня подряд пил древесный спирт. А ночью сонный скатился в костер — знаете, как это бывает… Я когда ехал сюда, говорил Алеку Симпсону, я сказал ему: «Это его дыхание загорелось — вот что случилось». Он, верно, здорово накачался. И как только его дыхание загорелось, огонь пошел по внутренностям, как по запальному шнуру; он, верно, горел, как спичка, ей-богу! Так я сказал Алеку Спмпсону — знаете, который у меня купил гнедую кобылу. Я ему сейчас сказал, перед тем как приехать сюда, что так все и произошло. И Алек сказал: «Черт! Ты, наверно, прав». Отец помолчал немного, потом произнес: — Что ж, пришел конец бедняге Скрипачу: умер, значит.
Глава 23
Почти все мужчины разговаривали со мной покровительственным тоном, каким они обычно говорят с детьми. Если разговор слушали другие взрослые, им доставляло удовольствие посмеяться на мой счет — не потому, что они хотели причинить мне боль, а просто при виде моей бесхитростности их так и подмывало подшутить надо мной.
— Ну как, Алан, начал объезжать норовистых лошадей? — спрашивал кто-нибудь, и я принимал этот вопрос за чистую монету: ведь я вовсе не казался себе таким, каким они видели меня.
— Нет еще, — отвечал я. — Но скоро начну.
Тот, кто задавал вопрос, считал, что этого достаток но, чтобы посмеяться, бросал взгляд на своих товарищей, как бы приглашая их разделить веселье, и говорил:
— Слышали? Он с будущей недели собирается объезжать норовистых лошадей!
Некоторые говорили со мной отрывисто и кратко, считая всех детей скучными и неспособными сказать что-либо интересное. При встречах с такими людьми я молчал, потому что в их обществе мне было не по себе.
Однако я обнаружил, что «сезонники» и бродяги, люди, привыкшие к одиночеству, часто чувствовали себя неловко и неуверенно, когда к ним обращался мальчик, но, встретив дружелюбное отношение, охотно поддерживали разговор.
Таким был старик Питер Маклеод, возчик, который перевозил бревна из зарослей за сорок миль от нашего дома. Раз в неделю на своих тяжело нагруженных дрогах он приезжал из леса, проводил воскресенье с женой и потом возвращался, бодро шагая рядом со своей упряжкой или стоя в пустых дрогах и насвистывая какую-нибудь шотландскую песенку.
Когда я окликал его: «Здравствуйте, мистер Маклеод!» — он останавливал лошадей и вступал со мной в разговор, как со взрослым.
— Похоже на дождь, — замечал он.
Я соглашался, что действительно похоже.
— Какие они, заросли, там, куда вы ездите, мистер Маклеод? — спросил я его однажды.
— Густые, как шерсть у собаки, — ответил он и добавил, как будто разговаривал сам с собой: — Да еще какие густые! Еще какие густые, черт возьми!
Он был высокого роста, с блестящей черной бородой и с непомерно длинными ногами. Когда он ходил, голова его покачивалась, а большие руки висели по бокам, чуть выставленные вперед. Отец как-то сказал, что он раскрывается, как трехфутовая складная линейка, но отец любил его и говорил, что мистер Маклеод — человек честный и умеет драться как тигр.
— Никто в округе не одолеет его, когда он в форме, — сказал отец. После нескольких кружек пива он готов сцепиться со всяким. Это крепкий, сильный человек с мягким сердцем, но уж если он кого стукнет как следует, тот надолго запомнит.
— Питер двадцать лет не ходил в церковь, — продолжал отец, — а котом пошел голосовать против того, чтобы пресвитерианцы объединились с методистами.
Как-то в Тураллу приехали миссионеры, и Питер, пропьянствовав целую неделю, решил стать новообращенным, но тут же прянул назад, как испуганная лошадь, узнав, что ему пришлось бы бросить пить и курить.
«Я пью и курю во славу божью вот уже сорок лет, — сказал он отцу. — И буду продолжать во славу божью».
— Таковы его отношения с богом, — заметил отец. — Не думаю, чтобы Маклеод особенно о нем раздумывал, когда возит бревна.
Заросли, о которых рассказывал Питер, казались мне волшебным местом, где между деревьями бесшумно прыгают кенгуру и опоссумы шуршат по ночам. Я часто думал о нетронутых дремучих зарослях, я слышал их зов. Питер называл их «девственные заросли» — лес, не знавший топора.
