уязвлено в его обществе.
Что касается Валентины, то она остерегалась говорить при гостях о том прекрасном, что она каждый день находила в своих книгах: ведь эти люди, чью грубость она начинала уже понимать, могли поднять ее на смех. Благодаря основательному изучению в монастырские годы «Филотеи» и «Подражания» она теперь с восторгом прочла и поняла некоторые места из «Принцессы Клевской»[28] , из «Марианны»[29] Мариво и из «Новой Элоизы»[30]. Все эти книги горделиво красовались среди томов с золотым обрезом, ежедневно прибывавших в Вирофле из Парижа.
Живя среди богачей, Валентина пришла к следующей мысли, замечательной по своей коммерческой справедливости: «Мы ежедневно платим восемьдесят или сто франков за ложу в театре, чтобы получить удовольствие, которое нередко бывает перемешано со скукой и длится час или два. Между тем, читая прекрасные книги, купленные мужем, я испытываю истинное наслаждение, и кому же я обязана им, как не доброй монахине, госпоже Жерлá? Ведь это она заставила меня изучать в монастыре великолепное «Подражание Христу» и прелестную «Филотею» св. Франциска Сальского, вместо того чтобы систематически притуплять мой ум». На следующий же день после того, как эта мысль пришла ей в голову, Валентина, воспользовавшись тем, что ее муж посылал одного из своих служащих с корреспонденцией в Бордо, попросила у брата сто наполеондоров и поручила служащему вызвать в монастырскую приемную добрую монахиню, чтобы вручить ей этот подарок: он должен был помочь ей снискать в монастыре некоторое уважение.
Месяц, в течение которого Валентина набиралась познаний, оказался для нее восхитительным и составил целую эпоху в ее жизни. Она без всякого стеснения делилась с Федером всеми мыслями, возникавшими у нее после чтения книг, столь очаровательных для женщины ее лет: «Принцессы Клевской», «Новой Элоизы», «Задига»[31]. Она ненавидела иронию, она с восторженным сочувствием относилась ко всякому выражению нежных чувств. Можно себе представить душевное состояние Федера, на котором лежала обязанность разъяснять подобные вещи этому чистому сердцу. Он каждую минуту готов был выдать себя, и ему приходилось делать над собой невероятные усилия, чтобы не сказать Валентине о своей любви. Каждый день давал ему случай восхищаться ее поразительным умом.
Быть может, читатель помнит, что в конце «Новой Элоизы» Сен-Пре приезжает в Париж и рассказывает своей подруге о том впечатлении, какое произвел на него этот большой город. Валентина составила себе о Париже совершенно иное представление. Федер восхищался точностью и остроумием выводов, которые она сумела извлечь из небольшой суммы фактов, попавших в поле ее зрения. Даже самые ее заблуждения обладали каким-то особенным очарованием. Так, например, она не могла поверить, что большинство женщин, проезжающих в красивых колясках под тенью деревьев Булонского леса, томятся скукой. Ведь она, Валентина, никогда почти не отправлялась в Булонский лес без Федера, ехавшего верхом в нескольких шагах от ее экипажа.
Она не могла постигнуть, что скука является почти единственной силой, управляющей людьми, которые родились в Париже, уже имея лошадей в своей конюшне.
— Все эти существа, которых толпа считает столь счастливыми, — добавлял Федер, — воображают, что у них такие же страсти, как у остальных людей: любовь, ненависть, дружба и т. д., — а между тем их сердце могут взволновать одни только наслаждения тщеславия. Страсти укрываются в Париже лишь в мансардах, и я готов держать пари, — добавил Федер, — что на прекрасной улице предместья Сент-Оноре, где вы живете, ни одно нежное, пылкое и великодушное чувство никогда не спускалось ниже четвертого этажа.
— Нет, вы несправедливы к нам! — вскричала Валентина, решительно отказываясь допустить существование таких печальных вещей.
Порой Федер внезапно умолкал. Он упрекал себя за то, что открывает истину столь молодой женщине: не значило ли это подвергать риску ее счастье? С другой стороны, он отдавал себе должное. Ведь он никогда не говорил ей ничего такого, что могло бы помочь осуществлению планов, касающихся его любви к ней. В сущности, у него и не было никаких планов. Он просто не мог отказать себе в удовольствии проводить свою жизнь в самой задушевной близости с прелестной молодой женщиной, которая, быть может, его любила. Сам же он дрожал при мысли связать себя страстью и, конечно, сейчас же покинул бы Париж, явись у него уверенность в том, что в конце концов он страстно полюбит Валентину. Можно с точностью утверждать, рисуя душевное состояние Федера, что только мысль об ужасной тоске, которая должна была охватить его на следующий день после отъезда, удерживала молодого художника в Париже и мешала ему со всей серьезностью думать о возможных последствиях его поведения. «Скоро я и без того вынужден буду перестать видеться с ней. Одно грубое слово Делангля относительно моего ухаживания за Валентиной — и мне откажут от дома. А как только эта маленькая монастырская воспитанница перестанет меня видеть, она перестанет и думать обо мне, и через полтора месяца после разлуки Валентина будет вспоминать о Федере точно так же, как о любом своем парижском знакомом».
Однако нашему герою редко случалось так глубоко задумываться над своим положением. Он был вполне убежден в бесспорности следующего правила: «Не следует любить легкомысленную женщину и ставить все свое счастье в зависимость от ее каприза». Но он не желал сделать естественно вытекающий из этого правила вывод: «Тот, кто не хочет попасть в подобное положение, столь опасное для человека с сердцем, должен уехать».
Чтобы не приходить к этому ужасному заключению, Федер прибегал к всевозможным софизмам. Так, например, оставаясь несколько дольше обычного наедине с Валентиной, он заставлял себя заниматься разрешением следующего вопроса: «Хорошо ли для счастья этой молодой женщины, что я лишаю ее иллюзий, оставшихся у нее после монастыря? Не может ли это преждевременно ее состарить?» Федер совершил в ранней молодости столько безумств, что теперь он был не по возрасту рассудителен и с легкостью пришел к решению разочаровывать Валентину лишь в тех случаях, когда ее ложные понятия могли привести ее к неприятным ошибкам. Однако нередко бывало, что в нужный момент у Федера не оказывалось времени или возможности разъяснить своей юной подруге все то, что ей следовало бы знать, чтобы поступить как должно. Многие необходимые объяснения не могли быть даны с ясностью и откровенностью в присутствии таких закоснелых в предрассудках провинциалов, как господа Делангль и Буассо; их оскорбило бы каждое слишком искреннее слово. В обществе такого рода людей никогда не следует отступать от банальных выражений, к которым они привыкли.
Затрудняясь самостоятельно разрешить вопрос о том, всегда ли следует говорить Валентине правду, Федер принял странное решение — советоваться с ней самой. Конечно, такое решение было приятнее всего для человека, влюбленного так сильно, как был влюблен наш герой, но надо признать, что в нем было и нечто ребяческое. Валентина вышла из монастыря, вооруженная пятью или шестью общими правилами, скорее ошибочными, чем верными, и применяла их ко всему на свете с неустрашимостью, казавшейся Федеру и очаровательной и забавной: эта неистовая монашеская неустрашимость составляла полнейший контраст со справедливым и нежным характером Валентины.
— Если я буду и дальше изрекать печальные истины, которых вы от меня постоянно требуете, вы можете лишиться самого восхитительного, что есть в вашем обращении, — сказал ей как-то Федер. — Если вы перестанете сопровождать смелое высказывание какого-нибудь нелепейшего афоризма своей чарующей улыбкой и готовностью отречься от этого афоризма, как только вам разъяснят его вздорность, вы сразу потеряете поразительное и своеобразное превосходство над всеми женщинами вашего возраста.
— Что ж, если это сделает меня менее привлекательной в ваших глазах, не открывайте мне правду. Лучше уж я буду говорить в обществе какие-нибудь глупости, и пусть люди смеются надо мной.
Федер чуть было не взял руку Валентины и не покрыл ее поцелуями. Желая рассеять это опасное волнение, он поспешил заговорить:
— Каждый раз, когда вы разговариваете с людьми, которые давно живут в Париже, — сказал он поучительным тоном, — я замечаю у ваших собеседников тщеславие и непрестанное внимание к чужим ошибкам, тогда как у вас нет для самозащиты ничего, кроме доверчивости и доброжелательности, столь же искренней, сколь и безграничной. Безоружная, с открытым сердцем, стоите вы перед ними. А ведь люди прежде всего осторожны и выходят на арену лишь тогда, когда чувствуют, что на них надета железная броня, и когда они уверены в том, что их тщеславие неуязвимо. Если бы вы не были так красивы и если бы
