Именно тогда, когда закатная молитва завершилась, он поднял взгляд и увидел, что Марджана здесь.
Он чуть помедлил, чтобы заставить ее ждать; пусть она страдает за то, что заставила страдать его, купив его. Затем, резко и окончательно, удар.
'Нет, — хотел сказать он. — Нет. Я тебе не шлюха.'
— Да, — сказал он.
Выражение ее лица не изменилось.
— За мою свободу, — сказал он. Голова у него кружилась, но не от вина. — За то, чтобы Синан отвратил помыслы от Дома Ибрагима. И еще одно.
Она ждала.
— Ты не должна больше никаким путем причинить вред леди Джоанне или ребенку, которого она носит.
Глаза ее сверкнули. В этот миг он узнал о ее решении. Она сделает это ради него. Она откажется от мести.
Марджана склонила голову.
— Как пожелаешь, — сказала она.
Затем наступило молчание. Айдан поднес чашу к губам, поколебался и поставил ее обратно. Ее голова оставалась склоненной. Если бы он пригляделся внимательнее, то увидел бы, что она дрожит.
Марджана плакала, и не от счастья. Ее отчаяние отозвалось в нем холодом. Она хотела этого так сильно, и теперь она получила это, но оно было пустышкой, купеческой сделкой, унылой и лишенной любви.
Она вскинула голову.
— Но я получила это! Если это единственный путь, пусть будет так. Так начертал Аллах.
Айдан с болью сглотнул. Ее лицо было застывшей маской. Он шагнул к ней, взял это лицо в ладони. Она задрожала от его прикосновения.
— Госпожа, — произнес он. — Марджана. Я не ненавижу тебя. — Губы ее сжались; она пыталась высвободиться. Он обнял ее. — Я не знаю… я боюсь… я думаю, что смог бы полюбить тебя.
Она вырвалась из его объятий; ее гнев обжег его.
— Я говорила, чтобы ты не лгал. Даже чтобы успокоить меня. Особенно чтобы успокоить меня.
Он покачал головой, хотя это было больно.
— Я не лгу. Я хотел бы этого. — Он взял ее за руки. Они были холодны. — Ты думаешь, что было бы лучше для всех нас, если бы я подошел к этому холодно, как мужчина к браку по сговору? О, Боже! Ты неверная и ассасинка, а я принял крест. Наши веры и наши народы воюют между собой. Даже Джоанна, при том, что у нее есть муж и родня, и при том, что она смертная, лучшая пара для меня, чем ты.
— Мы сошлись на весьма немногом, — промолвила она.
Если в этих словах и была ирония, она была слишком тонкой для его чувств.
Марджана глубоко и судорожно вздохнула.
— Но это не имеет значения, разве не так? Мы начали жить в шкуре друг друга. Я — и неверный. Франк. Враг из врагов. Ты ешь нечистое мясо; ты пьешь вино. Ты молишься трем богам, когда есть только Единый. Ты не знаешь ничего из святого Корана. — Она потянулась проследить пальцем изгиб его брови. — Варвар. Неверующий. Дьяволопоклонник.
Голос ее был нежен. Ее рука была легкой, необыкновенно неловкой. Он сидел неподвижно, едва дыша. От ее красоты перехватывало горло.
Но она могла бы не обладать красотой, и оставаться Марджаной. Ощущение ее руки на его лбу было совершенно, невыразимо правильным. Эти кости, эта плоть рядом с его костями и плотью; огонь жизни и могущества внутри, встречающийся с его огнем, сливающийся с ним.
Она опустила руку, стиснула ее вместе с другой рукой на коленях.
— Я не знаю… как…
— Могу я научить тебя?
Дрожь охватывала и отпускала ее. Она пыталась усмехнуться.
— Ты думаешь, я могу научиться?
— Я думаю, тебе вряд ли нужно учиться.
Она качнула головой.
— Ты не понимаешь. Когда я… когда ощущения столь сильны, моя сила господствует надо мной. Я думаю… я думаю, когда я рождалась, то потрясение вырвало меня из тела матери и унесло меня куда-то прочь. Что если…
Это заставило его помедлить. Но потом он сказал:
— Если это случится, то ты просто вернешься. Я буду здесь. Понимаешь, я открою свое сознание, вот так, как руку, чтобы удержать тебя.
Ее собственное сознание было тоже подобно руке, медленно протянувшейся вовне, сперва едва коснувшись, потом с силой уцепившись. Это было так, словно Айдан прожил всю жизнь без одного из своих чувств, и никогда не ведал о нем, пока неожиданно, изумительно, оно не появилось.
Они пошатнулись и ухватились друг за друга. Неужели у него лицо такое же потрясенное, как у нее?
— Ты не знал?
Ее голос, ее недоверие. Для этого они были достаточно раздельны.
— Этого никто не может знать, — ответил он, — пока не почувствует. Мой брат говорил об этом. Я решил, что он меня дурачит, потому что он был избран, а я — нет.
— Ты ударил его?
— Конечно. А он, лунно-спокойный, только улыбнулся до отвращения мягко и медленно отправился вновь в постель.
— Я не могу представить, чтобы ты шел куда-либо медленно.
Айдан засмеялся.
— Нет. Я не из тех любовников, которые медлят. Или улыбаются. Или щебечут в лунном свете.
— Хорошо. Я не хочу, чтобы мне щебетали. Хотя песня или две, настоящая песня, с искрами…
— Я должен спеть для тебя?
Она помедлила в искушении, но покачала головой.
— Позже. Может быть. Я думаю… я хочу начать урок сейчас.
Он знал, сколько храбрости ей понадобилось, чтобы сказать это. Медленно, осторожно, он взял ее руку, поцеловал ладонь и сомкнул на ней ее пальцы. Марджана переводила взгляд с руки на Айдана.
— Чтобы хранить, — пояснил он, — ради памяти и ради обещания. Это нелегко, в первый раз. Будет больно. Быть может, не будет особого удовольствия. Но я дам тебе столько, сколько смогу дать.
— Ты делал это прежде.
— Нет, — ответил он. — Не с девушками.
Она покраснела.
— Я хотела бы, чтобы у меня было что дать тебе. Кроме… кроме этого курса обучения в медресе.
— Вряд ли такому учат там, — отозвался он, удерживая смех. Было сладкое, безудержное счастье от того, что теперь он приступил к делу и не может, ради гордости, оставить его. — Что же касается этого, то ты увидишь, что можешь дать мне. Начнем, пожалуй, с твоего тюрбана; и твоих волос — ты никогда не должна прятать их. Они слишком прекрасны.
Она стояла застыв, пока он освобождал ее волосы, и боролась против слепого животного наслаждения от его прикосновений.
— Не надо, — мягко сказал он. — Не сопротивляйся. Думай о танце, о том, как отдаешься ему. Это древнейший из всех танцев, и самый прекрасный.
Она не шевелилась и не говорила. Он продолжал говорить, неважно что, позволив ритму своих слов то почти входить в ритм песни, то становиться самой песней. Он начал, одно за другим, снимать одеяния, в которые она была закутана. Так много, словно доспехи. Она покорялась ему, но не испытывала удовольствия, тепла от его прикосновений. Она застыла от ужаса.
Когда он дошел до корсажа и шароваров, то остановился.
