всегда было так хорошо. За что ты так поступила со мной?
Она смотрела на него, не в силах поверить.
— Я — с тобой? Кто все это начал?
Он явно старался быть мудрым, благоразумным и великодушным. Он вырабатывал это в себе не один день.
— Ты должна признать, что это… эта женщина… неподходящая компания для молодой матери из хорошей семьи.
— Она была достаточно хороша для меня, когда я была всего лишь ребенком из довольно хорошей семьи.
— Это было, когда ты была ребенком. — Он протянул к ней руки. — Сайида. — В его устах это имя звучало очень нежно. Даже сейчас, когда ей хотелось ударить его. — Мужчина и его жена должны жить в согласии. Разве не так?
— Так.
Он просто касался ее, ничего не предпринимая, но руки его были теплыми, сильными и непреклонными. Сайида не знала, почему она казались ей оковами. Он улыбнулся ей, и она ничего не могла поделать с собой — ее губы раздвинулись в ответной улыбке. И это даже не потому, что он был красив. Он не был красив. Симпатичен, не более — молодость, гладкая кожа, ясные карие глаза, и в этом он принадлежал ей.
Она слегка вздохнула. Ее руки скользнули по его телу. Они осязали знакомую плоть, твердость костей под кожей. Она обоняла его запах сквозь аромат недавнего купания и розовой воды. Ее сердце так же замирало, когда она обнимала Хасана. Нет, не совсем так. Ее тело отлично знало различие между ее сыном и отцом ее сына.
Они опустились на ложе. Она не знала, кто из них подумал об этом первым. Когда он протянул руку к завязкам ее шальвар, она не остановила его. Быть может, она должна была сделать это. Она бросила взгляд на безмятежно спавшего Хасана. Лицо Маймуна стало сосредоточенным; как всегда в такие минуты, взгляд у него был чуть отстраненным, чуть рассеянным, как будто он забывал, что она находится здесь.
Если он собирался потребовать у нее обещание, он никогда этого не добьется. Он вообще никогда не доводил до конца то, к чему его подталкивали; и она не собиралась напоминать ему.
Когда Маймун уснул, как всегда засыпают удовлетворенные мужчины, прикорнув на ее груди так же тяжело и самодовольно, как Хасан, Сайида обняла его и стала перебирать пряди его бороды, глядя в темноту. Ее тело вкушало покой; быть может, оно чуть-чуть болело, но это была приятная боль. Но ход ее мысли не изменился ни на волосок.
— Я люблю тебя, — сказала она очень тихо тяжести на своей груди, и она имела в виду именно то, что сказала, хотя едва начала понимать это. — Я буду повиноваться тебе во всем, о чем ты попросишь, если это будет в пределах разумного. Я буду твоей женой и твоей служанкой, и буду счастлива. Но есть вещи, которых даже ты не можешь касаться. Некоторые вещи слишком глубоки для этого.
Некоторые вещи были слишком просты. Это было все, что должно было быть; все, чему следовало быть.
— Когда-нибудь ты это поймешь. Ты увидишь, что я могу быть сама собой, и беречь свою честь, и по-прежнему принадлежать тебе. — Она помолчала и добавила: — На все воля Аллаха.
21
Купцы, зло думал Айдан. Алеппо кишел ими. Большинство выглядели так, словно держали руку в кармане Синана или хранили ему верность в том или ином смысле. Хотя в первую очередь каждый из них хранил верность своему дому.
Здесь тяжело было быть франком, к тому же благородного происхождения и колдуном. Дамаск был чужим, но он очаровывал, словно восточная музыка. В Алеппо не было очарования. Его стены смыкались, как стены темницы. Необходимость ожидать, пока будет закуплена провизия и найдены верховые лошади и вьючные верблюды, в то время как обитатели Востока отнюдь не спешили в делах, не казавшихся им смертельно важными, доводила его до бешенства.
Только Джоанна удерживала его от того, чтобы ускакать одному и схватить Синана за бороду прямо в его логове. Айдану было позволено видеть ее каждый день, так долго, как только они могли оставаться. За ними всегда присматривали. Неизменно — черный евнух. Часто — ее служанка. Один-два раза — закутанная в покрывала неподкупно-честная тетушка. Никто из них никогда не произносил ни слова. Они просто присутствовали, смотрели и слушали с неиссякаемым терпением.
Ночью Джоанну охраняли, словно султанскую сокровищницу. Он даже не осмеливался являться ей во сне.
Вместо этого он бродил. По дому; по саду. Даже по городу, хотя его старая боязнь стен и людских толп вспыхнула с прежней силой. Но это было лучше, чем ждать без конца, когда же Дом Ибрагима отпустит его в поход на Масиаф.
Или пока он не соберется с силами покинуть Джоанну.
И это была правда. Он не мог без нее, даже без той безумной малости, которая была дарована ему здесь, где вся ее родня так твердо стояла на защите ее жизни и чести.
Еще один день, не раз говорил он себе. Он промедлит только один день. А потому уйдет, и будь оно все проклято.
Он думал об этом, возвращаясь в свою комнату после нескольких жалких минут свидания с Джоанной. Она была без вуали, бледная и усталая, с темными кругами под глазами, и была странно резка с ним, когда он спросил, не больна ли она. В ее коротком отрицательном ответе прозвучала ярость. Но хуже этого было то, как она отшатнулась, когда он осмелился коснуться ее, будь прокляты стражи; это прикосновение было большим, нежели прикосновением, и никто не узнал бы о нем, кроме нее. Но Джоанна хотела лишь, чтобы Айдан ушел.
Он был слишком потрясен, чтобы сделать что-либо — только исполнить ее желание. Сперва даже слишком потрясен, чтобы рассердиться, чтобы воспользоваться своей силой и открыть, чем он так восстановил ее против себя.
Но теперь гнев в его душе нарастал. Айдан вернулся в свою комнату и сорвал с себя бедуинские одежды, которые так нравились Джоанне. Арслана нигде не было. Утренние стражи, Туман и Занги, благоразумно убрались с балкона. Еще миг, и он сам скинул бы их.
У двери кто-то был. Слуга с уведомлением. Айдана приглашали. Он должен был прийти. И все же ему не следовало идти — это слуга передал выражением глаз, лица и голоса.
Поскольку видеть Айдана желал не представитель Дома Ибрагима. Приглашал его атабек, регент Алеппо. Тот, кто напустил ассасинов на Саладина. Союзник Синана.
У посланца был соответствующий эскорт. Нубийцы, огромные и демонически-черные, ощетиненные сталью. Не меньшая сила, чем та, которую Карим применил, пытаясь удержать их снаружи.
Айдан приветствовал их добродушнейшей улыбкой.
— Меня хотят видеть? — переспросил он.
Его настроение чудесным образом улучшилось. Даже когда стало ясно, что он должен будет пойти один и без оружия. Даже когда они обыскали его для полной уверенности, не проявляя ни такта, ни уважения. Они не могли возразить против того, чтобы он оставил свое оружие своим мамлюкам, хотя это им не понравилось. Это мамлюки подняли было ропот, который Айдан усмирил одним взглядом.
Его не стали связывать. Но дали понять, что сделают все, чтобы не дать ему сбежать.
У Айдана и не было таких намерений. Здесь было опасно, и это пьянило его, словно вино. Карим считал, что Айдан утратил рассудок. Так оно и было. Так оно было всегда.
Его стражи знали только, что его хотят видеть; не их дело было гадать, для чего. Но сам Айдан мог предполагать. Он никогда не распространялся о том, кто он такой, откуда явился и зачем он здесь, но и никогда не делал из этого секрета. И любой шпион, отрабатывающий свое жалование, мог легко проследить, что Дом Ибрагима приютил франка, поклявшегося в смертельной вражде против Властелина
