деле внушали оптимизм, справедливы были только для подводной лодки, которая легла на грунт без таких повреждений и пожаров, какие были на «Курске». Но кто мог реально представить себе, что творилось в кормовых отсеках атомарины? Насколько задымлены они были неизбежными при таком взрыве электрозамыканиями, насколько подтоплены были через разорванные магистрали, загазованы парами масла, выхлестнувшего из поврежденной системы гидравлики и прочими техническими жидкостями? Так что норма «кубометр воздуха на человека в час» была совершенно неприменима в расчете ресурсов жизни уцелевших подводников. «Кубатуры» в корме огромной атомарины хватало надолго. Но в этом абстрактном «кубометре» кислород был уже частично выжжен вспышками замыканий и пожаров, выдышан десятками ртов, жадно хватающих в тяжелой работе воздух (перетаскивать раненых из отсека в отсек для контуженных людей — тяжелая работа). Да и объем отсеков был уже намного ниже расчетного, поскольку вода постоянно прибывала, сжимая загаженный всевозможными примесями воздух до степени, когда все токсины в нем становятся все более ядовитыми. Правда, в отсеках были и «кислородные консервы» — жестянки с регенерационными пластинами, которые выделяют кислород сами по себе. Но при низких температурах их активность резко снижается. Да и срок действия их невелик.
Капитан 1-го ранга М. Тужиков:
«Вода пошла в девятый отсек. Заодно она выдавила в него весь оставшийся воздух из остальных отсеков. Когда давление в отсеке и давление воды сравнялось — 10 атмосфер, вода остановилась. Образовался воздушный пузырь, в котором моряки еще некоторое время держались.
Объем девятого отсека на „Курске“ — 1070 кубических метров. Судя по тому, что люк аварийного выхода при вскрытии оказался затопленным, вода отсек заполнила процентов на 80, то есть осталось кубов двести, пусть даже триста. При нормальном давлении действует формула — один человек: один куб: один час жизни. При 10 атмосферах — времени для дыхания остается гораздо меньше. Если грубо — раз в десять. Потому что выдыхаемый углекислый газ тут же и вдыхаешь, причем под давлением, следовательно, кровь и легкие им перенасыщаешь в десять раз быстрее. По грубым прикидкам, один человек мог там продержаться часов тридцать, два — пятнадцать».
А подводников было, как мы теперь знаем, — больше двадцати. Расчет нетрудно продолжить… Вот почему адмирал Попов, как и другие опытные подводники, на вопрос «сколько они могли там продержаться?» твердо отвечает — не больше первых суток. Вспомним — иностранные спасатели пришли и смогли приступить к работам только не ранее двух суток. Да еще сутки ушли на попытки открыть люк.
Так что наших спасателей совесть может не мучить — подводники погибли вовсе не потому, что запоздала их помощь.
Но тут же встает другой вопрос — а если бы сумели продержаться еще двое-трое суток в несколько иных условиях, что же — получается, что спасти не смогли?
Конечно, морская медицина знает примеры поразительной живучести человеческого организма, но это лишь феномены.
Продержаться в таких условиях долго было нельзя. Это хорошо понимали прежде всего те, кто сам уже побывал в подобных переделках. Но понимать и догадываться одно, а убедиться — другое. Убедиться, выжил ли кто, жива ли хоть одна душа, можно было лишь вскрыв — всухую, герметично — обе крышки аварийной шахты в девятом отсеке. Только тогда можно было говорить — шапки долой! Вот почему спасательные работы Северного флота носили ритуальный характер — вскрыть вход в девятый отсек, чтобы не было сомнений — живых не осталось.
Почему же сразу об этом не сказали всем?
А кто бы посмел такое заявить, когда еще мог оставаться хоть один шанс из тысячи? Да разве поверило бы хоть одно родительское сердце такому преждевременному заявлению? Разве не посыпались бы обвинения в том, что флот досрочно прекратил спасательные работы, «не захотел никого спасать»? Ведь даже когда был объявлен траур, родственники требовали отменить его и продолжить спасательные работы.
«Зачем ныряли на „Курск“ спасатели, если с самого начала спасать было некого?» — вопрошает газета, а вместе с ней и миллионы читателей.
Попробуй бы они не поныряли. Пресса, родственники, общественное мнение, в том числе и мировое, никогда бы не простило российскому флоту подобного бездействия. Потому и ныряли, что не нырять не могли. Да, знали, что живых уже нет. Но объявить об этом можно было только тогда, когда бы был вскрыт отсек-убежище, последний приют уцелевших на время.
Однако у газеты свое объяснение:
«Наши подводники-спасатели обследовали корпус. Затем стали пытаться (как нам говорят) состыковаться с лодкой. И здесь начинается самое непонятное: можно попытаться сделать три, пять стыковок. На первых же убедиться: нормально сесть на комингс-площадку нельзя, она искорежена. Профессионалы-спасатели высокого класса сразу поняли это. Водолазов-глубоководников даже не вызывали: спасть некого. Но операция по нырянию к мертвой лодке упорно продолжается. Никто не вызывает иностранных водолазов, которые потом спокойно откроют люк, а бесполезные аппараты сутками бьются и бьются, как нам говорят, о стыковочную площадку. Зачем?!
И бились ли они о нее все это время?
В этом, мне кажется, и есть ключевой вопрос. Дай Бог нам ошибиться, но только одно объяснение может хоть как-то пролить свет на всю эту бурную деятельность: что, если глубоководники убирали с лодки (или из ее окрестностей) нечто, что легко могли обнаружить прибывшие наконец иностранные специалисты, обследовавшие „Курск“? И что в корне перевернуло бы картину гибели атомохода?»
Почему автор версии решил, что «только одно объяснение может хоть как-то пролить свет на всю эту бурную деятельность» — именно его объяснение? Тут могут быть десятки толкований. Рассмотрим еще одно, на мой взгляд, более здравое и логичное. Но сначала об этом «нечто, что легко могли обнаружить иностранные специалисты». Ну, не торчало там из пробоины в борту «Курска» оперение «ракетоторпеды, прилетевшей с „Петра Великого“», являя собой ту картину, которую никак не должны были увидеть иностранные специалисты. Сверхмощным взрывом, грянувшим в носовом отсеке, разметало по окрестностям все части ракеты (если она была), а также осколки и собственных ракетоторпед, множество еще всякого разного рваного металла, деталей лодочных механизмов, и лежат они в этих окрестностях вовсе не как на солнечной лесной полянке, а погружены во мрак глубины, и увидеть их даже с водолазными фонарями совсем не легко.
К тому же никакой водолаз не определит ни на глубине, ни на поверхности, что за кусок железа попался ему в руки — осколок ли это ракеты с «Петра Великого», или это осколок ракетоторпеды с «Курска», кусок ли это «обшивки протаранившего российского надводного корабля», или обломок легкого корпуса подводной лодки. Такие вещи на глазок не определяются. Это устанавливают либо специалисты-ракетчики, либо ученые-металловеды после лабораторных исследований. Да и поднять какой-либо предмет с лодки ли, с грунта, незаметно «сунуть себе в карман», чтобы потом предъявить его независимой комиссии, журналистам, публике или иностранным спецслужбам, водолаз не может. После подъема на поверхность он сразу же поступает в барокамеру, при этом гидрокомбинезон его остается в руках других специалистов. Это как на фабриках, где печатают деньги, — полная смена одежды — так что никто ничего с собой за пазухой не унесет.
Так что «коварное флотское начальство, пытавшееся замести следы убийства „Курска“ собственным кораблем», могло не опасаться разоблачительных находок «на палубе лодки или из ее окрестностей». Да и никто из водолазов-глубоководников просто физически не мог блуждать там, где ему заблагорассудится — ни «по окрестностям лодки», ни по ее палубе, поскольку опускают их на глубину в специальных клетях- беседках и каждый шаг контролируется и направляется сверху.
Если бы адмиралы-виновники так опасались присутствия иностранных водолазов на «Курске», они могли поступить много проще и безопаснее, чем поступили на самом деле: достаточно было бы в первые дни открыть верхний рубочный люк, поступившись последним — одним из тысячи — шансом, что под люками шлюзовой шахты может чудом уцелеть хоть одна живая душа, а потом объявить, что спасать некого и все иностранные спасатели могут возвращаться по домам. И не надо было бы суетиться прибирать морское дно от тех обломков, что «в корне перевернуло бы картину гибели атомохода». Открыть люк они
