прёт. И берег моря, пляж с галькой. А в имении нашем есть бассейн с морской водой: мне туда надо. Но сначала в море решил искупать малыша — чтобы он оклемался немного. Но выпускать море насовсем не решался: штормило. Волны шлёпались, пена и брызги. Он такой слабый: ударит, смоет, разобьет о камни. Так что у самого берега окунул его, а он пищать стал, вырываться, и челюсти изогнул, укусил мне ладонь — неожиданно больно! Но в море не выпустил, только намочил его — и он изменился как-то, расцвел, что ли?… И форма поменялась: он перестал быть вытянутым, стал походить на краба без панциря, или на моллюска какого-то. Прибежал в имение, а уже вечер, и никак не вспомню, где бассейн с морской водой. Где-то на веранде, на первом уровне. Тороплюсь, распахиваю двери. Тёмные коридоры, высокие потолки, резные наличники. Некоторые двери опечатаны: так пломбы долой, рвусь вперед: малыш погибает. И попал в спальню к матери, а они с мужем спят уже: поздно. Одеялом накрыты с головой, бужу:
— Мама, мама! Где бассейн с морской водой?
Показала пальцем за угол; ну, потерпи еще немного. Прибегаю, а там уже не бассейн, а океанарий какой-то. Исследовательский центр, видимо. Круглые ванны с водою пенною, а в них гады морские плещутся. Осьминоги хищные, огромных размеров, и еще какая-то дрянь, сразу и не разобрать, что откуда и куда. Как же к ним моего дельфинчика? Сожрут, и жевать не будут.
Вот двое мужиков в зеленой форме. Спрошу их, что делать с малышом. Показываю, а они мне:
— Выброси ты его на хуй… это прилипало, паразит такой, навроде клеща…
И дельфин, смотрю, уже не дельфин давно, а твёрдый такой вроде как пряник, и маленькие щупальца сбоку. Да, клещ, только мёртвым прикидывается. И что же мне с ним теперь??
Просыпаюсь: грудь давит, плакать хочется. Зачем опять бросил её одну, зачем не приласкал, не приголубил? И что дальше — то ждет нас, когда разлучат нас хитрые нефтедоллары, когда болезни и старость подступят? Ты скажешь мне, милая?…
Спи, спи, родная, хорошая моя. Помнишь, звал тебя куколкой? Ты и сейчас — моя куколка.
Жалость к себе — вот паразит, которого советовали мне выбросить. Так или нет? Выходит, что так. Или же выбросить мне птичку мою хрупкую, лысенькую? Или же куколку пухлую, пукающую? Нет, не смогу, куда там…кишка тонка. Не перегрызть мне эту шею. Обмелела Москва-река: Аврора не пройдёт. А кривляться хватит уже, наверное: сколько можно? Играл в настоящих мужчин. Любовался собой как баба в зеркале.
Разница в восприятии огромна.
Один человек выходит на улицу, спокойно так, в старых тренировочных, и с мешком для мусора. И он может попить пиво с дворником, или разбить ему харю. Может на глазах у всех мыть губкой 'Жигули', и магнитола будет петь ламбаду. А я так не могу. Не могу, не могу. Зато могу выйти вечером, трезвый, тихо подойти, проколоть ему ножом баллоны, и дальше пошагать как ни в чем ни бывало…
— Так, ну, достаточно, — Ефим Тимофеевич нажал клавишу Esc и аккуратно прикрыл нотбук, — пойдемте-ка сейчас на мясокомбинат, а услышанное по дороге обсудим.
— Как скажете, — отложил банку с икрой Лёха.
Нерест встал и задействовал механизм, раскрывающий двери.
Втроём они вышли на известняковую тропинку, терявшуюся в зарослях хвоща. Огромные насекомые сидели на хвоще. Ефим Тимофеевич брезгливо поморщился:
— Сколько раз просил вас навести здесь порядок… почему жуки эти, почему сколопендры?
Нерест затряс головой, а Лёха молвил:
— Они плодятся быстрее, чем мы ссым. Сладу с ними, в натуре, нету…
— Что за похабщина опять… знаешь что, Лёха, надоел ты мне… мне с тобою плохо! — Срифмовав таким макаром, Ефим Тимофеевич стал пританцовывать, словно не в силах противостоять распирающему ритму, а затем молвил:
— Все эти бесконечные мысли вслух… эти разговорчики беспонтовые… кто о чем… Лёха… одно имя чего стоит… красноречиво свидетельствует. Вот, ты, Нерест, другое дело. Ты — из благородных. Не простой мутант какой-нибудь. Ты — мутант без лица. Своего рода воплощение немого правосудия, хе-хе-хе… Эдакое усреднение. Грубая работа палача… а задумка-то была какая смелая. Я на кулачках с боксером, называется. Ну, как настроение теперь поменялось? Изменкой повеяло? Заблуждаетесь. Не на таких напали! Я — Куромот Куровормот Куровятный, и я желаю знать, куда двинуты мои батальоны! Я желаю напалма и радости. Во мне есть гордость, но это — гордость слепца. И мысли мои — в утешение. Слепцу в утешение. Старый слепец поднадрочил залупец… песня такая… И кто кого в итоге возненавидит? Кому бич, а кому — забрало? Кого взметнуло, а кого-то и забрало… Отчего у русских такой обычай: дарить своим женщинам холодильники? Или не греют их женщины? Отчего я плету эту чушь, вместо того, чтобы гибнуть на баррикадах? Куда там… чтобы выйти на баррикады, нужно быть отмороженным… нужно презирать смерть, а не заигрывать с ней, дроча пиписку. Нужно жадно вдыхать, и выдыхать — еще жаднее! Нужна молодость, сила, задор. И никаких наркотиков! Всё на трезвую, чистую, просветленную голову… до замирания сердца, по-настоящему: с булыжником на пулемёт. Слабо? А… вот и мне давно слабо. И я это чую. Но боюсь себе в этом признаться. Я б никогда не смог как он — барахтаться в Сиреневой Пыли. Я б сразу сдох от панического удушья. И при этом нагадил бы в штаны… А он — голый, с лестницей, бесстрашно преодолел шесть смертельных дистанций, включая растворение заживо… Смог бы ты хоть секунду существовать под таким прессом? Если задумываешься над этим — значит, сомневаешься. А раз сомневаешься — не сможешь. Так устроена жизнь:
Они миновали ажурные ворота из влажных костей млекопитающих.
Нерест мотнул головой.
— Чего головой своей трясёшь? Матрос — это из души, понимаешь? Матрос всегда на корабле. Он не боится утонуть: ему это по хую. Это само собой разумеется, думает матрос, натягивая канаты. (Плюх!.. — и все дела.) А представь себе теперь, что с нами будет, если мы и дальше останемся на этом пути? Всё, что сейчас плохо — усилится, потому что старость и смерть подойдут вплотную. И надо иметь волю, сконцентрированную как луч, чтобы воспротивиться этому. Надо быть несгибаемым. Надо быть неистребимым. Неистр-ебимым, да. Как таракан. Тараканы выживут. Вон, погляди на хвощ! Сколько их тут, красавцев, бля! Никакой яд не берет их! Так станем же, коллеги, тараканами!!
С этими словами Ефим Тимофеевич, снял пиджак, отстегнул кобуру и присел, скособочившись. Также точно вслед за ним поступили и Лёха с Нерестом.
Непонятный свист повис в воздухе.
Можно было подумать, что это свистит в ушах…
И вскоре Ефим Тимофеевич, Лёха и Нерест стали стремительно уменьшаться, уплотняться,
Пошевелили усами и скрылись в хвоще.
…Хвощ — это вход в мою голову… — подумал Румбо, перемещаясь вдоль стены темницы, и теперь мне жизненно необходимо этот вход закрыть. Иначе эти звери порвут меня. Порвут мой разум на части. Разобьют, как говорится, душу. Как бутылку пива: шмяк — и только пена прошипела. Но я-то хуле здесь делаю? Если над этим как следует задуматься, хорошо не станет. А в моем состоянии задумываться над этим означает: прийти к суицидальным поползновениям… а это уже болезнь. Но как быть, если все вокруг больны? Если ты — лишь хрип повешенного, прервавшийся через мгновенье? Как принять такую судьбу? Кто на это осмелится? Посмотреть в глаза Смерти и сказать: ну, здравствуй, красавица… гульнем напоследок? Попутешествуем по миру, зажжём, как говорится… ну, в последний разочек… самой, небось, давно хочется, а ты стоишь тут с косой, проход загораживаешь… вместо того, чтобы валить со всеми на Праздник Жизни! Ты чего такая невеселая, Смерть? Мы — же продвинутые люди, современное общество… венцы творения, и всё такое… посмотри на наши крутые тачки. Посмотри, как мы живем, сладко посасывая блага цивилизации, заработанные рабским горбом и солдатским мясом. Повеселись с нами на танцполе, позажигай хоть пару
