жар
Светящиеся зелёные точки в области солнечного сплетения.
Медленное вращение ярко-зелёных светящихся точек.
Я вспоминаю о своих навыках — не разумом, но телом: дух вспоминает. Дух не никогда спит — даже если уснуло тело, дух бодр, а потому жизнь во сне есть жизнь наяву. Сознание должно оставаться ясным во время Луны и в период Солнца — одинаково — и только в этом — истинное достижение: homo спит всю жизнь, мы — бодрствуем.
Светящиеся зелёные точки открывают дверь в мир непрерывных мутаций. Я смотрю на себя изнутри и со стороны одновременно: я — молодой штуцер нефте-газовой эры, я передвигаюсь в аппарате с бензиновым двигателем, радиоактивный пепел не омрачал ещё неба, и лазурь его пышет.
Колючая проволока меж столбов вокруг резервации вымирающих homo — индейцев. Пламя Звезды нагрело воздух: они толпятся у проволоки — грязные, потные.
Женщина выводит меня из оцепенения: она произносит слова укора, слова стыда — монотонный сигнал нижней плоти. Она хочет, чтобы я возбудил аппарат и двигался дальше, но индейцы требуют платы. Горячий ветер тихо треплет их чёрные слипшиеся волосы. Они издают гудение, напоминающее утробный клёкот безногих кожаных птиц. Я иду к индейцам, чтобы договориться о возврате аппарата; подхожу к проволоке, но у дороги сидят люди в одинаковых тёмных одеждах с амулетами из цветных металлов. Это слуги системы, псы толп, живые кандалы, омертвители. Они охраняют покой мёртвых, и в центре их командир — шериф.
Мелкий деспот, он потрясает оружием, побуждая подчинённых щупать мой торс. Шериф обладает здоровым телом колхозника и психикой хитрого зоо-садиста. Он содомирует молодых индейцев, покровительствуя кожаным шакалам и падали, его отец — латентный некрофил, а мать — инкубатор зомби.
Шериф намекает, что если мы хотим пользоваться бензиновым аппаратом, я должен отдать деньги ему — так подсказывает мне обеспокоенный разум. Но тело упрямится, и странные комиксы проступают в памяти:
Я сижу за столом, шериф — напротив. Он ест рыбную похлёбку. Смердящую похлёбку из высушенных и перетёртых в порошок трупов рыб. Он рычит, словно дворовый кобель, оборзевший от безнаказанности. В памяти встаёт неприятное: шериф повалил истекающего кровью американского юношу на дощатый стол и разрывает ему задний проход чешуйчатым половым членом. Miserable!
Я вспоминаю, что видел уже этот эпизод из жизни молодого американского самца — вспоминаю в тот самый момент, когда самец восстаёт и, используя силу свидетеля, набрасывается на индейцев. Он мечется меж ними, рассыпая удары, а омертвители наблюдают со стороны, почёсываясь. Перья на головах индейцев напоминают шлемы воинов древности. Юноша сокрушает врагов, словно герой комикса, но вот шериф — другой герой комикса — появляется на горизонте, словно исполинский картонный робот (движения его угловаты и отрывисты, он жестикулирует как лишённый сознания механизм). Он ищет молодого самца, чтобы лишить сил и изнасиловать. Он хочет наказать, утвердившись тем самым во власти.
Увиденная ситуация явилась отражением идеи расплаты за пользование силой. Обладание силой выражалось в обладании бензиновым аппаратом большой мощности, потеря контроля над которой стала чревата телесным увечьем и раной духа.
Состояния оцепенения тела открывают духу его глубины, но глубины эти вовсе не означают достижений: они суть подобие медицинских анализов, ценность которых — выявить присутствие тех или иных скрытых или тщательно маскируемых моментов в общей структуре личности. В движении мы представляем собой лишь видимую верхушку айсберга.
Как подтверждение подобных утверждений — удивительное и явственно ощутимое изменение моего эмоционального тела.
Я снова вернулся в далёкое прошлое, где шёл по пешеходной, мощёной брусчаткой улице. Состояние моё было неожиданно, несвойственно мне сентиментально, при этом крайняя растроганность вызвана была воспоминанием о некоей нелепейшей песне с повторяющимися словами, звучащими приблизительно как «ах, Арбат мой, Арбат». Странная песня эта носила оттенок некоего расплывчатого воспоминания, она то и дело обрывалась, но мне непременно, необъяснимо, буквально до слёз хотелось слушать её ещё и ещё.
Иной вариант: воспоминание о «друзьях детства». Ощущение потребности общения с «друзьями детства». Продолговатое озеро, шалаш из осоки, тёплый спирт в сосуде из пластика. Иногда образ «друзей детства» воплощён в конкретной личности, иногда (как в описываемом случае) он — абстрактная компиляция, объединяющий фантом.
С этим призраком я пью текилу в зале ожидания ж/д вокзала. Мы выпиваем несколько рюмок, и сознание стремительно мутнеет. Текила почти не имеет вкуса.
Через неопределённый промежуток времени я обнаруживаю себя в грязной одежде на улице. Одежда смердит, у меня неприятные ощущения в районе промежности: там что-то постороннее, мягкое, клейкое — по-видимому, пребывая в пьяной отключке, я обгадился.
Надо срочно принимать меры.
Рядом со мной — моя гайка, она готова помочь, но я не жду ничьей помощи.
Вскоре мы попадаем в помещение, являющее собой прообраз многоячеистого жилья-квартиры. В обширной захламлённой по углам комнате стоит старинный письменный стол. Там же присутствует человек — опальный сетевой политик левого толка. С плохо скрываемым раздражением он предоставляет в моё распоряжение ржавый санузел за светлой полиэтиленовой шторой. Я забираюсь в ванную, включаю воду, снимаю одежду, вытряхиваю экскременты.
Такое уже было в прошлом: новогодние пиздянки в пивном павильоне, чёрно-зелёный свитер, полосатые брюки, цепь вокруг пояса. Стальная цепь для сторожевой собаки. Четверо в кожаных куртках, среди них — блондин с сигаретой, назвавший меня «бычком». Из видимых повреждений остались чёрный ус на верхней губе и красный белок глаза: учитывая соотношение сил, легко отделался.
Но в тот раз кал был более жидок и резче пах. Теперь же экскременты тёмные, плотные, запах не выражен; я складываю их кучкой у стока и размываю струёй горячей воды, затем приступаю к стирке. Сетевой политик с ворчанием бродит по комнате.
(Недавно 2-ая жена моя приобрела во сне мужские руки: она ощупывала себя этими грубыми волосатыми конечностями — грудь, живот и лобок, подбритый полоской, — чтобы познать ощущения, испытываемые при таком раскладе самцом.)
Из окна медленно скользящей по стальной колее электрички я созерцаю места, где прошло моё детство. Такое ощущение, что теперь — это лишь пластиковая бутафория, макет, кукольный театр условных обозначений. На углу улицы, где я бил фонари из рогатки, стоит теперь цветастая бензоколонка, а чуть поодаль — бар, разукрашенный в таком же «заокеанском» стиле.
А самое первое воспоминание — жёлтая подушка на муравейнике в траве.
Осознание приходит естественно, как здоровый оргазм. Я смотрю на своё лицо в освинцованном зеркале и вижу расплескавшиеся по радужке кляксы зрачков, похожие на жирные капли битума.
Страх проходит — его место занимает уверенность.
Я подхожу к окну и смотрю вниз. Внизу — широкий жестяной карниз, покрытый инеем. Прыгаю вниз головой; опускаюсь медленно, как камень в масло, толкаюсь от карниза вниз, вдоль стен, к влажным ветвям дерев.
Под карнизом из распахнутого окна появляется перезрелое женское туловище с поливочным инструментом и соской. Зависаю прямо над ним и со смехом выдёргиваю соску изо рта: изумление и страх предназначены скорее в усладу моих ожиданий.
