поправлением дороги. Жерар как смотритель должен был находиться между ними. Мы приблизились; шагов за десять я указал своим агентам того, который по лицу и осанке совершенно сходен был с данными мне приметами. Я уверен был, что это Жерар, и спутники мои разделяли то же мнение. Но Жерар был слишком окружен, чтобы можно было схватить его. Он и один был страшен своей храбростью; а если бы за него вступились другие рабочие, то, естественно, что нам не удалось бы выполнить приказ. Дело было затруднительно, при малейшей неловкости с нашей стороны он мог или одолеть нас, или бежать за близлежащую границу; поэтому я никогда не сознавал в такой степени необходимость осторожности и благоразумия. Я обратился за советом к своим двум спутникам, отличавшимся неустрашимостью.
— Поступайте, как вам заблагорассудится; мы готовы во всем вам содействовать, чего бы это ни стоило.
— Ну, так следуйте за мною и ничего не предпринимайте до тех пор, пока не настанет время. Если мы не возьмем силою, то, может быть, хитростью.
С этими словами я направился к тому, кого принимал за Жерара, а мои агенты остались в нескольких шагах. По мере приближения я все более убеждаюсь в своей догадке. Наконец я подхожу и без всяких предисловий беру его обеими руками за голову и целую.
— Здравствуй, Пон, как твое здоровье? Что жена, дети здоровы ли? — говорю я.
Пон, как бы ошеломленный столь неожиданным здорованьем, с удивлением рассматривает меня.
— Черт возьми, я совсем тебя не знаю. Кто ты такой?
— Как, ты меня не знаешь? Стало быть, я очень изменился?
— Нет, по чести, совсем тебя не припомню. Назовись, я как будто видел где-то это лицо, но не могу вспомнить, где и когда.
Тогда я наклонился и сказал ему на ухо:
— Я друг Курта и Рауля, они меня прислали.
— А! — воскликнул он, дружески пожимая мне руку; и затем, обратись к рабочим, прибавил:
— И что у меня за память! Его ли не знать? Мой друг Д. Ах, дружище, дай же я тебя расцелую. — И он готов был задушить меня в своих объятиях.
Во все это время полицейские не теряли меня из виду, и Пон спросил:
— Что, они с тобой пришли?
— Это мои молодцы, — отвечал я.
— Я так и думал. А ведь ты, небось, хочешь подкрепиться, да и эти господа тоже? Пойдем выпьем.
— Это не мешает. Как не хотеть!
— Не досадно ли! В этом скверном волчьем крае ничего нельзя найти; только в Гирсоне, за добрую милю отсюда, можно достать вина, ты, верно, мимо проходил?
— Ну что ж, пойдем в Гирсон.
Пон простился со своими товарищами, и мы пошли вместе. По дороге я размышлял о том, что мне нисколько не преувеличили силу этого человека: он не был высок ростом, не более пяти футов четырех дюймов; но сложение его было квадратное; его смуглое лицо, если бы и не было загорелым от солнца, отличалось энергией и резкими чертами. Плечи его, шея, бедра, руки были громадны; прибавьте к этому густые бакенбарды и густейшую бороду, короткие руки, очень широкие и покрытые волосами до самых пальцев. Его грубая, жестокая физиономия, хотя могла смеяться вследствие своей подвижности, никогда не освещалась улыбкой. Пока мы шли рядом, Пон оглядывал меня с ног до головы.
— Что за здоровяк, ей-Богу! — воскликнул он, несколько приостановившись, как бы для того, чтобы лучше рассмотреть меня. — Ты можешь похвастаться, что у тебя везде вплотную натянуто.
— Не правда ли? И складочки не найдешь.
— Я сам тоже не тонок, и, по правде сказать, мы стоим один другого. Не то, что этот карапуз, — добавил он, указывая на Клемана, самого маленького агента в моей бригаде. — Сколько таковских можно проглотить за одним завтраком!
— Ну не очень-то, брат…
— А может быть, правда, иногда эти поджарые очень сильны.
После подобного разговора, естественного между людьми, которым нечего сказать друг другу, Пон стал у меня расспрашивать про своих друзей. Я отвечал, что они здоровы; но что так как они его не видали после
— А ты зачем пришел сюда? — спросил он меня. — Ты, может, занимаешься беспошлинной продажей[2]?
— Почти так; я пришел, чтоб перепродать здесь тайком лошадей; мне сказали, что ты можешь мне помочь в этом.
— О, можешь вполне на меня рассчитывать, — отвечал Пон.
Беседуя таким образом, мы прибыли в Гирсон, и Пон ввел нас к часовщику, торговавшему вином. Мы уселись все четверо, и за закуской я старался свести разговор на Курта и Рауля.
— В настоящее время они, может быть, в большом затруднении, — заметил я.
— Почему?
— Я давеча не хотел тебе прямо сказать, но с ними случилось несчастье: их арестовали, и, боюсь, что, может, даже теперь они в тюрьме.
— А по какому поводу?
— Вот этого уж не знаю; знаю только, что мы вместе завтракали, когда явилась полиция и всем нам сделала допрос. Меня тотчас же отпустили, а их задержали и посадили в секретную; ты и теперь не был бы предупрежден обо всем этом, если бы Рауль по выходе с допроса не имел возможность шепнуть мне два слова наедине. Он просил предупредить тебя быть настороже, потому что и о тебе также спрашивали. Вот все, что могу сказать тебе.
— Кто же их задержал? — спросил Пон, видимо, озадаченный этим известием.
— Видок.
— О, негодяй! И что это за Видок такой, о котором столько говорят? Я никогда не видел его в лицо; раз только видел мимоходом сзади, и уже после мне сказали, что это был он. Я охотно заплатил бы несколько бутылок хорошего вина тому, кто мне его показал бы.
— Его совсем не так трудно встретить, потому что он всегда рыскает по всем дорогам.
— Пусть он лучше мне не попадается; если бы он был здесь, плохую четверть часа заставил бы я его пережить.
— Полно, ты, как и другие, будь он здесь, сидел бы смирнехонько, да еще первый предложил бы ему выпить. (Говоря это, я протянул к нему стакан, и он налил).
— Я-то! Скорей бы я предложил ему…
— Предложил бы ты ему стакан вина, — повторяю тебе.
— Ну вот! Да лучше умереть.
— Ну так можешь умирать, коли хочешь. Я самый и есть Видок и арестую тебя.
— Что ты, что! Как так?
— Да так, арестую, вот тебе и сказ. — И затем, приблизивши свое лицо прямо к его лицу, прибавил. — Тебя, брат,
Невозможно вообразить себе удивление Пона. Все черты его были искажены; глаза вышли из своих орбит, щеки тряслись, зубы стучали, волосы стали дыбом. Вскоре эти судорожные симптомы, обнаружившиеся на поверхности тела, исчезли и заменились другим состоянием. Когда ему связали руки, он двадцать пять минут оставался неподвижным и как бы остолбенелым, с открытым ртом и с языком, прилипшим к гортани. Только после значительных усилий удалось ему отделить язык, и он тщетно искал слюны, чтобы увлажнить свои засохшие губы. Словом, в продолжение получаса лицо этого злодея, попеременно бледное, желтое и багровое, представляло все оттенки разлагающегося трупа. Наконец, как бы выходя из летаргического оцепенения, Пон произнес:
— Так ты Видок! Знай я это, когда ты подошел ко мне, я очистил бы землю от такого… бездельника!
