разобьюсь, упав с двадцатиметровой высоты на глубокий снег (разве что попаду ненароком на камень). Но, зарывшись в него по уши, я не успею выкопаться из сугроба и убежать до того, как на меня наступит ножища Годзиллы, на пути которой я приземлюсь.
Отыграв время на крутом спуске, мы в итоге вчистую продули противнику этот кросс на финишной прямой. Прямо-таки фатальная закономерность: стоит лишь мне взобраться на биомеха-гиганта, как Фортуна вмиг отрекается от меня и вручает мою драгоценную персону в руки злейшим врагам. Что ж, второй побег, и вторая неудача. Деваться некуда, значит, будем сдаваться. Нам не привыкать — в первый раз, что ли?…
Хряков не являлся капитаном «Ларги» и потому не счёл зазорным покинуть её одним из первых. Выглядел он, правда, не слишком браво: сильная хромота на правую ногу, разбитое в кровь лицо, трясущиеся руки… Наверняка полковник вдобавок заработал ощутимую контузию. Но тем не менее ему хватило выдержки собрать в кулак оставшиеся силы и броситься за нами в погоню спустя считаные секунды с момента падения катера.
Одержимость, вполне достойная моего предыдущего лучшего врага — узловика Ипата…
Годзилла продолжал широко и неторопливо шагать к Оби (глубокий снег мешал ему продвигаться быстро), а мы стояли на коленях, сплетя пальцы на затылках, и напряжённо следили за приближающимся к нам Грободелом. Его сопровождал десяток бойцов, хотя на кой чёрт — неизвестно, поскольку у нас не было даже ножей. Прочие оставшиеся на ногах солдаты в эту минуту поспешно эвакуировали из «Ларги» раненых и контуженых товарищей. Топливные баки катера, кажется, не были повреждены, но всё равно существовал риск, что горючее может где-то просачиваться и вспыхнуть от случайной искры.
Свирепый, полубезумный взор Хрякова недвусмысленно намекал, что сейчас-то мы точно огребём побои, на какие полковник поскупился при первой нашей поимке. Неизбежность этой запоздалой экзекуции читалась и в каждом кровавом плевке, которые Грободел то и дело выхаркивал себе под ноги, и в играющих у него на лице желваках, и в хранимом им лютом молчании. Я, как никто другой, знал, что крикливым Хряков становится лишь тогда, когда по какой-либо причине ему не дозволяется распускать руки. Но если ничто его в этом не сдерживает, он предпочитает не размениваться на сотрясание воздуха бранью и выплескивает свой гнев более убедительным способом.
Однако, когда между нами и Хряковым оставалось меньше одного пролёта роторной стрелы и солдаты уже держали наготове наручники, вся их группа во главе с командиром вдруг остановилась и дружно вскинула автоматы. Только стволы их почему-то были нацелены уже не на нас, а выше.
И едва это произошло, как из-за наших спин донеслись странные звуки. Странные, но тем не менее знакомые. Даже несмотря на охватившую меня пораженческую тоску, я вмиг припомнил, где и когда мне доводилось слышать нечто подобное.
Это происходило сегодня, на подступах к площади Маркса, когда я, Свистунов и Дюймовый пережидали снегопад под самодельным тентом. Помните то самое загадочное шуршание песка, сыплющегося на жестяной лист? Шорох и лёгкое дребезжание. Разве что теперь они не были приглушены стеной снегопада, а слышались отчётливо и громко. Так, будто я улегся на ту гипотетическую жесть, и гипотетический песок падал на неё прямо возле моего уха.
— Гордии! — сдавленно просипел Тиберий. И без того дрожащий, словно осиновый лист, он затрясся ещё сильнее, когда, оглянувшись на пару со мной, узрел движущихся к нам по транспортеру мигрантов. Э, да что Тиберий! Я и сам затрепетал от ужаса, глядя на этих тварей не через бронированное стекло удирающей от них «Ларги», а с расстояния всего в полтора десятка шагов. И, что ещё хуже, расстояние это медленно, но верно сокращалось.
Гордии, чья угроза во всей этой чехарде отошла для нас на второй план, не стали дожидаться, пока мы спустимся с Годзиллы, а сами взобрались на него. Что ж, разумно. И впрямь, зачем гоняться за разбегающимися людьми, когда их можно скопом захватить врасплох там, где у них нет места для манёвров и обороны? Для этой цели мигранты вновь видоизменили свою форму. Теперь они напоминали огромных амеб, которые встали на свои торчащие откуда попало, неодинаковые ножки. Что отразилось и на характере перемещения Гордиев. Переставляя вразнобой столь эклектичные конечности, они то подпрыгивали на ходу, то резко приседали, но при этом ни на йоту не сбивались с шага и не теряли равновесие. Это были самые странные существа из всех, какие я когда-либо встречал в Пятизонье. И, если бы мне не довелось видеть в действии их оружие, а Свистунов не объяснил нам, для чего они изначально изобретались, я вовек бы не догадался, что за странный каприз здешней эволюции они собой представляют.
Вот мигранты поравнялись с «Лототроном», до которого мы так и не добежали. После чего одна из тварей выпустила несколько щупалец, опутала ими контейнер и втянула его в себя, будто чёрная, кишащая змеями трясина. Тиберий при виде этого издал лишь нечленораздельный стон и инстинктивно простёр руки в сторону сожравшей нашу добычу твари, словно пытался ей в этом помешать. Доктор и впрямь возлагал на «Лототрон» ещё больше надежд, чем я. И даже потерпев фиаско на поприще независимого учёного, он продолжал сокрушаться о гибели уже не принадлежащего ему исследовательского материала. В то время как на месте Свистунова нужно было начинать сокрушаться совсем об ином: висящей на тоненьком и уже надорванном волоске собственной жизни.
Зловещая гармония в облике надвигающихся на нас мигрантов притягивала взор и парализовала волю. Но я всё же не утратил чувство реальности и глядел не только на них, но и по сторонам. Оттого и не проморгал момент, когда Годзилла вышел на берег Оби и остановился. Ступать на лёд исполин явно не собирался и занёс над рекой лишь ротор да половину удерживающей его стрелы. А вторая её половина — та, на которой находились мы, — нависала аккурат над береговой кромкой с её снеговыми наносами, похожими на застывший бурун цунами.
Они-то — а вернее, их обточенная ветрами форма — и подвигли меня к дальнейшим действиям. Под нами простиралась всё та же многометровая толща слежавшегося снега, но этот снег был другим. Более дружелюбным к нам, если можно так выразиться. И после того, как я и Тиберий очутились меж двух огней, только на это снежное дружелюбие нам и оставалось уповать. Да и то лишь теоретически. Но, как говаривал один мудрец, нет ничего практичнее хорошей теории. И в этот судьбоносный момент осенившая меня идея выглядела просто великолепно.
Не опуская автоматов, Хряков и его сопровождающие торопливо, но организованно попятились назад, к основной группе. Вступаться за наши жизни они не планировали — самим бы как-нибудь сообща уцелеть. Доносящиеся со стороны «Ларги» крики свидетельствовали: там также заметили мигрантов и приступили к экстренной организации обороны. Горький опыт погибшей экспедиции «Светоча» учил: дюжиной «Карташей» от двух Гордиев не отбиться. А значит, придётся пускать в ход плазменные гранаты, гранатомёты и подствольные ракетницы. До нас же — бывших пленников — здесь больше никому не было дела. И даже если у Хрякова мелькнула мысль приказать мне и Свистунову бежать к катеру, полковник не отдал такой приказ, дабы наше бегство не спровоцировало тварей на преждевременную атаку.
— Ну, доктор, выбирай! — процедил я сквозь зубы, переводя взгляд с мигрантов на торчащие под нами береговые наносы. — Или ты по-прежнему со мной, или теперь ты точно труп! Будь готов прыгать на счёт «два»! Раз!…
— Погодите! А как же?…
— ДВА!
Не оборачиваясь, я вскочил с колен, после чего, бросившись вперёд, как при низком старте, в два гигантских шага достиг ближайшей к нам кромки транспортёра. Никакого, даже символического ограждения на нём не было. И я, оттолкнувшись от заклинившей железной ленты, полетел вниз с двадцатиметровой высоты. Последней моей мыслью перед прыжком было опасение, что если вдруг Годзилла сделает сейчас шаг вперёд, то его ножища опустится прямиком туда, куда я плюхнусь за секунду до этого…
За годы своей верхолазной жизни я напрыгался с различных высот, пожалуй, всеми известными человечеству способами. Это был пусть и специфический, зато бесценный опыт. И когда инстинкты подсказали мне, что в этом падении приземляться надо не на ноги, а на спину, я без колебаний им подчинился. И где-то на полпути между экскаваторной стрелой и береговыми наносами перевернулся в полёте так, как мне предстояло в них врезаться.
За те мгновения, что я падал лицом вверх, удалось мельком выяснить, что произошло на Годзилле сразу после моего бегства. Свистунов опять сделал правильный выбор и, вдохновлённый моим примером,
