чистою душою, неустрашимым сердцем, стремлением пожертвовать своей жизнью ради высокой цели здесь в плохом спросе, и они не решаются проявляться в нашем мире, потому что этот мир тотчас же возненавидел бы их, стал бы ожесточенно преследовать и заставил бы убраться в другой — лучший.
Но представим себе, что снова явился бы такой рыцарь без страха и упрека, а вы — именно вы — приглянулись ему настолько, что он решился бы предложить вам руку и сердце, и вы приняли бы эти дары. Что же могло из этого выйти? Ведь настоящие рыцари бессребреники. Надолго ли понравилось бы вам ютиться с ним в двух скромных меблированных комнатках в каком-нибудь захолустье, питаться самой простой пищей и одеваться не по последней моде, а в самое скромненькое платье и окончить жизнь на голых досках? Лет через сто ему, быть может, воздвигнут памятник и вас помянут с почетом как его жену, разделявшую с ним его лишения и невзгоды. Может ли это серьезно манить вас? Настолько ли вы женщина, чтобы вынести такую самоотверженную жизнь? Если же нет, то, повторяю, благодарите Провидение за дарование вам в мужья одного из нас, обыкновенных смертных, дающего вам возможность жить не хуже других. Исключительному мужчине нужна и исключительная женщина, но только не в том виде, в каком она рисуется в повестях.
По совести говоря, ведь и в нас, обыкновенных мужчинах, есть кое-что хорошее, нужно только уметь это увидеть и оценить. И очень может быть, что, если бы мы были поставлены в другие условия жизни, у многих из нас оказались бы свойства истинных героев; но современный быт не требует героев древности и героев Средних веков, поэтому они и не проявляются. Зато мало ли героев и героинь того самого неказистого пошиба, мимо которых мы проходим с равнодушным пренебрежением. Остановимся на минутку на героинях этого сорта.
Каждый день по нашему двору проходит маленькая, худенькая, обтрепанная женщина средних лет; она не хороша на вид, старообразна, угрюма, подчас даже груба и всегда так грязна, что мы запрещаем своим детям подходить к ней близко, чтобы они не замарались об нее. В один скверный день мы узнаем подробности, о которых раньше не поинтересовались узнать. Оказывается, что эта неопрятная замарашка зарабатывала в неделю шесть шиллингов, и на эту сумму должна была содержать параличную мать, совершенно неработоспособную, и трех младших сестер и братьев. Она одновременно была женою, хозяйкою, нянькою, матерью и добывальщицею хлеба. Но героиней для повести она, конечно, не была.
А вот тот грубый, неуклюжий, однорукий ветеран, одетый в старый потертый мундир. Во время битвы, в самом жарком огне, он отнял назад у неприятеля изрешеченное пулями знамя своего полка, причем лишился правой руки, за что получил крест Виктории. Но и он не годится для салонной повести. «Что ж, он только исполнил свою солдатскую обязанность», — скажут о нем люди, помешанные на «изяществе», и поспешно отвернутся от такой непредставительной фигуры.
Таких героев много, но они так и называются незаметными, потому что и в самом деле «только исполняли свою обязанность». Стоит ли о них говорить?
В общем, все мы не святые. Те немногие из нас, которые решаются стать лицом к лицу с самими собою и поближе рассмотреть себя, ясно сознают, что они полны недостатков и способны на многое дурное. Не будь бдительности полиции да громоздкого аппарата правосудия, рассчитанных на пресечение и кару преступлений, наши отрицательные свойства, наверное, проявлялись бы гораздо чаще и ярче, чем это случается до сих пор.
Но, сознавая свою способность к дурному, мы можем утешиться тем, что ведь в нашу природу вложено и доброе начало, так что, в сущности, каждый из нас при известных обстоятельствах может оказаться способным даже на великое. Те мученики, которые так стойко претерпевали самые страшные муки и с улыбкою встречали смерть на кострах, были такие же обыкновенные люди, как нынешние. И они имели свои слабые и даже дурные стороны. Перед мелкими искушениями жизни они могли пасть так же легко, как падаем мы. Многие из них были ворами и разбойниками; большинство вело даже дурную жизнь. Вообще редкий из них в обыденных условиях представлял вершину человечества. Но природное человеческое благородство дремало в них, и вот настал день, когда оно пробудилось, чтобы проявить себя изумленному миру. Не будь этого благоприятного для таких пробуждений часа, один Творец знал бы, что таится на дне их душ!
Во все времена и среди всех народов всегда находились герои в лучшем смысле. Французская аристократия беззаботно прожигала жизнь, когда вдруг очутилась лицом к лицу со страшным террором, и в этот момент все, что было в ней истинно благородного, прорвалось наружу и помогло ей величаво встретить смерть. Как ни слаб характером и как ни легкомыслен был наш Карл I, но и в нем в решительную минуту сказался человек, сильный духом.
Мне иногда доставляет особенное удовольствие слышать или читать о слабостях и о мелочности великих людей.
С удовольствием представляю себе, что Шекспир напивался подчас как сапожник; особенно нравится мне описание его последней злополучной оргии с его приятелем Беном Джонсоном. Быть может, история эта и придумана или, по крайней мере, преувеличена, но она похожа на правду. Я прихожу в восторг, когда подумаю, что он был браконьером, был известен в своей деревне как самый обыкновенный буян и скандалист и мог быть уличен в малограмотности первым сельским школьным учителем.
Я восхищаюсь тем, что у Кромвеля была на носу бородавка; это мирит меня с недостатками моей собственной физиономии. Нравится мне и то, что он имел обыкновение раскладывать по креслам лишние сласти, чтобы потом полюбоваться, как садились в эти кресла ничего не подозревавшие богато разряженные благородные дамы и, когда вставали, то весь зад их пышных платьев оказывался испорченным.
Очень симпатично мне и тяготение Кромвеля к самым плоским и непристойным шуткам, какими обыкновенно услаждаются обыватели разных грязных трущоб. Радуюсь, когда читаю, как Карлейль швырял в свою жену окорок и делал самого себя посмешищем, приходя в ярость из-за таких пустяков, на которые мало-мальски уравновешенный человек и внимания не обратит.
Мне приятно думать, что даже у Иуды могли быть моменты благородства, когда он охотно пожертвовал бы для своего Учителя жизнью. Быть может, и у него иногда звучали в ушах слова: «Прощаются тебе грехи твои». Непременно и в Иуде должно было быть что-нибудь доброе и благородное: ведь и он был человеком.
Добродетели, как и золото, вкраплены в твердый кварц; немного их, и немало нужно труда на то, чтобы извлечь их. Но природа не жалеет ни времени, ни труда на создание огромных масс бесполезного камня, назначенного служить хранилищем ее сокровищ. Быть может, она и в человеческой душе нагромоздила столько дряни с тою целью, чтобы иметь удовольствие запрятать в нее крупинки драгоценного металла, выжимаемые оттуда только давлением особенных условий и обстоятельств жгучею потребностью минуты. Мы удивляемся, почему она так делает, почему не бросает золота и драгоценных камней прямо на поверхность, и удивляемся потому, что не можем проникнуть в ее тайны. Быть может, она недаром покрывает золото и драгоценные камни толщами твердого материала, с трудом вскрываемого; быть может, недаром мелким, не заметным для невнимательного глаза светлым струйкам добродетели назначено с такими затруднениями прокладывать себе путь по бездонному океану грязи.
Да, грубый камень господствует повсюду, но в его недрах таится золото. Мы гадки среди гадких, но в нас есть и много хорошего; нужно только уметь вызвать его.
Писанная история человечества полна жестокостей, предательства, угнетения одних другими. Но разве можно думать, что земля могла бы до сих пор беспрепятственно продолжать свой головокружительный бег вокруг солнца, если бы кроме этого писанного в человечестве не было и кое-чего другого, о чем историки не нашли нужным сообщать нам? Ведь хотел же Господь пощадить Содом, если бы в нем оказался хотя только десяток праведников. Мир всегда спасается своими праведниками, о которых никто не думает. История обыкновенно не замечает их; потому что история не что иное, как листки сенсационных происшествий. Неужели мы будем судить о жизни человечества только по этим листкам? Если да, то нам остается принять храм Гименея за простое лишь преддверие того отделения суда, на котором происходит расторжение браков, и предположить, что весь род людской разделяется на два разряда: жуликов и полицейских, а все благородные мысли — не что иное, как тонкие сети обмана. Не следует доходить до таких крайностей.
История видит одни лишь разрушительные пожары, оставляя без внимания веселые, приветливые огни домашних очагов; она отмечает одно дурное. Для терпеливого же страдания, для героических усилий,
