Ни словечка от Голубоглазого. Впрочем, я и не ожидала послания от него, а если и ожидала, то не так скоро. Я догадываюсь, что сейчас он на время заляжет, точно зверь в своем логове. И снова выползет наружу не раньше чем дня через три. Сначала проверить, что творится вокруг. Затем выработать план действий. И только тогда сделает первый шаг. Именно поэтому я свой шаг сделала сегодня — сняла с банковского счета все деньги, привела в порядок все дела и сложила вещи, готовясь к неизбежному.
Я не надеюсь, что у меня все легко получится, не в этом случае. А уж у него — тем более. Он выбирает такие способы действий, которые обманывают его собственный мозг, состоящий из перепутанных проволочек, заставляют этот мозг думать, что он, Голубоглазый, не виноват в собственных поступках, а тем временем жертва попадет в ловушку, которую он искусно для нее установил.
Интересно, какой план он разработает на этот раз? Столь ясно обозначив свои намерения, я никак не могу ожидать, что для меня он сделает исключение. Он обязательно попытается меня убить. У него просто нет выбора. А его чувства ко мне — каковы бы они ни были — порождены собственной виной и ностальгией. Я всегда отдавала себе отчет, кто я для него. Тень, призрак, отражение. Суррогат Эмили. Я понимала это, но мне было все равно — вот как много он для меня значил.
Но люди словно костяшки домино: одна упадет — и за ней повалятся остальные. Эмили и Кэтрин, папочка, доктор Пикок и я, Найджел, и Брен, и Бенджамин. И редко бывает ясно, с чего все начинается; мы ведь владеем лишь частью своей личной истории.
Но это несправедливо, вам не кажется? Мы представляем собственную жизнь как некую историю, где сами играем главную роль. Но как же все прочие? Как же второй состав актеров? Ведь у исполнителя главной роли всегда масса заместителей, которые служат фоном, почти никогда не попадая в лучи прожектора, почти никогда не участвуя в основных диалогах, порой даже не участвуя в финальной коллизии, и в итоге завершают свое существование, точно пустая рамка, брошенная на пол в мастерской резчика. Кому есть дело до этого хлама? Кто хозяин их жизненных историй?
Для меня эта история начинается в Сент-Освальдс. В то время мне вряд ли было больше семи лет, но я хорошо помню, что тогда произошло, помню удивительно живо и подробно. Каждый год мы с мамой обязательно ходили в капеллу школы Сент-Освальдс на рождественский концерт, который давали в конце длинного зимнего семестра. Мне нравилась музыка, нравились хоралы и рождественские гимны, нравился орган, похожий на гидру с множеством высунутых сверкающих медных языков. А матери нравились торжественные, важные преподаватели в черных мантиях, очаровательные хористы в беленьких, как у ангелочков, рубашках и горящие свечи.
Тогда я все видела так ясно! Провалы в памяти начались потом. И мне казалось, что я то окунаюсь в яркий солнечный свет, то брожу среди переменчивых теней, где от света осталось лишь несколько солнечных зайчиков. Тот день я помню абсолютно отчетливо. Помню все, что тогда происходило.
Сначала заплакала маленькая девочка, сидевшая в одном со мной ряду. Ее звали Эмили Уайт. Она была на два года младше меня, но уже успела перехватить и главную роль, и весь свет прожекторов на сцене. Был там и доктор Пикок, большой добродушный бородатый человек с приветливым голосом, похожим на французский рожок; он суетился возле ревущей девочки, тогда как в другом месте разыгрывалась еще одна маленькая драма, невидимая для основных актеров этого спектакля.
Да, собственно, не такая уж и драма. Просто один из хористов, голубоглазый мальчик, вдруг упал ничком и разбил голову. Однако особых замешательств это не вызвало, разве что музыка чуть поплыла, но не смолкла, да какая-то женщина — я догадалась, что это мать рухнувшего без чувств мальчика, — ринулась вперед, на сцену, скользя высокими каблуками по полированному полу. Меня поразило ее лицо: белая маска с размазанной кроваво-красной помадой на губах…
Моя мать смотрела на это неодобрительно. Уж она-то никогда бы вот так не побежала на сцену! И никогда бы не стала устраивать такую шумиху из-за плачущей девчонки — тем более здесь, в капелле, где каждый готов осудить тебя, распустить о тебе всякие мерзкие слухи…
— Глория Уинтер! Ну как же! Я так и знала…
Это имя я слышала и раньше. Мать говорила, что сын этой Глории Уинтер — настоящий шалопай, и в школе от него одни неприятности. Да и вообще, они та еще семейка: гадкие, невежественные безбожники…
Неисправимые — так называла их моя мать. Это слово она приберегала для самых худших грешников: насильников, клеветников и матереубийц…
А Глория Уинтер обнимала своего сына. Он рассек голову о край передней скамьи, и кровь — какое- то невероятное количество — забрызгала его стихарь. За спиной у Глории торчали двое мальчишек, один в черном, второй в коричневом — точно запасные игроки на поле. Тот, что в черном, на что-то явно дулся, во всяком случае, вид у него был сердитый. Второй мальчик, в коричневом, казался весьма неуклюжим, у него были длинные прямые волосы, то и дело падавшие на глаза, он был в каком-то слишком просторном для него джемпере, который нисколько не скрывал, даже наоборот, подчеркивал его уже наметившееся брюшко. Этот мальчишка выглядел огорченным, даже каким-то ошарашенным.
Он вдруг поднес к виску дрожащую руку, и я подумала: «А вдруг он тоже упадет?»
— Вы что, оба развлекаетесь? Неужели не видите, что мне нужна помощь? — Голос Глории Уинтер звучал резко. — Би-Би, принеси полотенце или какую-нибудь тряпку. А ты, Найджел, вызови «скорую».
Найджел в шестнадцать лет был совершенно невинным подростком. Я бы и хотела сказать, что хорошо его помню, но на самом деле тогда я почти не заметила его, все мое внимание было сосредоточено на Брене. Возможно, из-за того выражения, которое промелькнуло в его глазах, — это был исполненный ненависти взгляд зверька, пойманного в ловушку и совершенно беспомощного. Может, именно поэтому я уже тогда почувствовала между нами связь. Ведь первые впечатления так много значат, они словно готовят нас к тому, что произойдет потом.
Он снова поднес руку к голове. Я видела, какое у него лицо — сплошной крик боли, казалось, его ударило нечто, прилетевшее с неба; потом он и сам рухнул на колени, споткнувшись о ступеньку. Упал прямо к моим ногам.
Моя мать бросилась на помощь, помогая Глории пробираться сквозь толпу.
Я посмотрела вниз, на мальчика в коричневом.
— Ты не ушибся?
Он уставился на меня с явным удивлением. Если честно, я и сама себе удивлялась. Он ведь был намного старше меня. И вообще, я редко разговаривала с незнакомцами. Но было в нем что-то, странным образом тронувшее меня, какая-то детскость, что ли…
— Ты не ушибся? — снова спросила я.
Ответить он не успел. Глория нетерпеливо обернулась, одной рукой по-прежнему поддерживая Бенджамина, и меня поразило, до чего же она маленькая и хрупкая! Талия тонкая, как у осы, особенно в этой юбке-карандаше, острые высоченные каблуки легко касаются пола. Моя мать такие каблуки терпеть не могла, она называла их непристойными и утверждала, что подобная обувь является причиной многочисленных неприятностей, начиная от хронических болей в спине до расплющенных пальцев и артрита. Но Глория двигалась как танцовщица. А вот голос у нее чем-то напоминал эти шестидюймовые каблуки — такой же острый и пронзительный.
— Брендан! — рявкнула она, глядя на своего неловкого сына. — Сейчас же вставай и иди сюда! Или, господи помилуй, я сверну твою чертову шею…
Я заметила, как вздрогнула моя мать. Бранные слова, строго запрещенные у нас дома, в устах матери этого мальчика звучали особенно гадко. И я ничего не могла с собой поделать — сердце мое исполнилось горячего сострадания к нему. Он с трудом поднялся; лицо его пылало пунцовым румянцем. Я видела, что ему не по себе, что он испуган, но одновременно он был как-то внутренне уверен в себе и полон ненависти…
«Он хочет, чтобы его мать умерла», — подумала я с внезапной ясностью.
Это была опасная, очень мощная мысль. Она зажглась в моем мозгу, точно маяк. То, что этот мальчик может желать смерти собственной матери, было почти запредельно для моего воображения. Я
