можно было любоваться английской посудой XVII века. Свет струился сквозь застекленный купол крыши. Вокруг никого не было.
— Хорошее место. Как раз для нас, — заметил Антон, глядя на сервиз с множеством тарелок разных размеров. — Как вы думаете, хозяева этим пользовались? Или просто смотрели?
— Представьте себе, как аккуратно надо было мыть посуду, — сказала Роуз.
— Они очень красивые. Цветы, нарисованные люди. Вот эта птичка. Мой друг делает только коричневые горшки. Красивой формы, но только коричневые.
— В семнадцатом веке тоже делали коричневую посуду. Посмотрите. Вон там.
— Я так чувствую, как будто здесь очень много людей, — сказал Антон. — Все те, кто делает эти вещи и пользуется ими. Очень тихие люди. Как призраки.
— Они умерли, сохранились только вещи, которые гораздо прочнее нас. Даже фарфор. Странно подумать, что мои чашки переживут меня, пусть даже и не будут стоять в музее за стеклом.
— Те чашки с голубым и серым рисунком? Я как-то пил из них чай с вашей мамой.
Роуз кивнула, помолчала несколько секунд, а затем, стараясь не смотреть на него, добавила:
— Вообще-то, я не сказала маме, что мы с вами встречаемся сегодня.
— Мне кажется, я понял это, а потому тоже не сказал. — И он не без некоторой неловкости, но спокойно спросил: — Она… не поймет?
Роуз помолчала, потом ответила:
— Наоборот. Поймет.
Их взгляды встретились.
— Может быть, довольно с нас посуды. Пойдем? — предложила Роуз.
— Вы не хотите говорить… об этом?
Она покачала головой.
— Да. — Он порывисто вздохнул и на секунду положил руку на ее запястье. — Да, может, лучше об этом не говорить. Только вот… Я хочу сказать вам: когда я с вами, то начинаю думать, что вдруг смогу жить в этой стране, сделать себе здесь новую жизнь. Я благодарю за это. Я благодарю за… — Антон улыбнулся, подбирая слова. — Вы добры к иностранцу и… я благодарю вас.
— Перестаньте! — не выдержала Роуз. — Вы прекрасно знаете, что это все не то.
Он помолчал.
— Да, знаю, но должен так себе говорить.
Послышались чьи-то шаги. Они были уже не одни. Две женщины рассматривали блюда, покрытые соляной глазурью.
Роуз встала:
— Пойдемте. Мы еще ничего не видели.
В зале ювелирных украшений они любовались брошками в стиле ар-нуво.
Роуз думала: «Ну вот, теперь все вышло наружу. Нет, это не было высказано, но все равно обнаружилось, и теперь ничего не может быть как прежде».
Ей хотелось взять его за руку. Ведь другие люди делают это. Но им нельзя, нет. Можно ли чувствовать себя одновременно такой счастливой и такой грустной? Значит, можно.
Рассматривая венецианский хрустальный кубок с гравировкой, Антон вдруг вспомнил о бывшей жене. Он не думал о ней уже давно. Она возникла на мгновение, просто как напоминание об утраченном чувстве.
«Я забыл, что это такое — чувствовать. А сейчас вспомнил. Я отвык. И вот чувствую то, что не должен чувствовать».
Потом они сидели во внутреннем дворике и пили кофе. Было солнечно и тепло. Викторианская кирпичная кладка, фонтан. Дети играют, перекрикиваясь звонкими голосами.
— Так много людей. Так много языков. Слышу французский, немецкий, японский, итальянский, — сказал Антон.
— Еще какой-то из скандинавских. Сзади. Этот музей — настоящий полиглот. Вот хорошее слово в вашу копилку. Полиглот — тот, кто говорит на многих языках. Я и забыла, что знаю это слово.
— Скажу мастеру, что эта стройка — полиглот. Думаю, он ответит мне: «Иди к черту». Это я узнал от племянника. Это грубо, я думаю?
— Довольно грубо, — согласилась Роуз. — Но все зависит от того, кто это говорит и кому. Между друзьями приемлемо, если, конечно, считать это шуткой.
— Мастер на стройке не есть мой друг, и он не шутит. Так что это будет грубо. Но на стройке так много грубости, что никто не замечает.
— Извините меня, конечно, но вы немного зациклились на этом мастере, на том, как не любите его.
— Потому что он попал в мою жизнь случайно. Этот человек не должен быть в ней.
— Обо мне тоже можно так сказать, — возразила Роуз, глядя вдаль, на стрельчатые окна, перекрученные колонны, фигуры на фризе.
— Он плохой случай. А вы… вы — то хорошее, что со мной здесь случилось, — улыбнулся Антон.
Эта улыбка! Ей опять пришлось отвести глаза.
— Я думаю, все встречи случайны, — возразила она и подумала: «Да и все браки». — Их могло бы не быть.
— Да, если вы не верите в — как это?.. — то, что точно произойдет, что придет, что должно прийти.
— Судьба.
— Вы так это называете? Нет, думаю, что я не верю в это.
— Пожалуй, хуже было бы, если бы верили. Нет спасения. Однако вы всегда можете рассчитывать, что вам улыбнется удача.
— Сегодня так и вышло. Я с вами в этом милом музее и думаю, мы много еще не посмотрели. Так что, может, походим тут. — Он встал. — Тогда я забуду про мастера, и, может, на следующей неделе мне улыбнется удача на интервью. У меня будет другое интервью, я говорил вам, да?
Она тоже встала.
— Да, говорили.
Они пошли к мусульманам. Потом в китайские залы. Взяв с собой все, что теперь поняли, хоть и не высказали.
Роуз смотрит на свою мать и не видит ее. Мысли Роуз далеко.
— Звонила Люси, — говорит Шарлотта. — Просила, чтобы ты с ней связалась.
— Люси?
— Люси.
Роуз продолжает смотреть на Шарлотту. Секунду. Две. Потом с размаху плюхается обратно в свою жизнь, вновь оказывается на собственной кухне.
— А! Правда? Звонила? — Она залпом допивает чай и встает. — Спасибо. Я ей позвоню.
В последнее время она как будто отгородилась от дома, от семьи, от всего.
— И еще… — говорит Шарлотта, но Роуз уже вышла из комнаты.
Через пару минут она возвращается, уже в пальто, с сумкой.
— И еще одно, — пытается все же договорить Шарлотта. — Извини меня, я разбила чашку. Ту, с голубым и серым рисунком. — (Роуз смеется). — Я рада, что ты смеешься. Мне казалось, ты очень дорожишь ими, — произносит Шарлотта.
— Не очень. Я не собиралась завещать их Люси, — продолжает смеяться Роуз. — Мама, мне надо бежать. Меня ждет Генри, он не любит, когда я опаздываю. Постоянно носится с этими своими мемуарами! А этот Марк — настоящая заноза. Ну, пока, я побежала.
Шарлотта выбрасывает в мусорное ведро черепки. Почему дочь смеялась? Она весьма странная в последнее время — такой Роуз Шарлотта раньше не знала. Но кто может похвастаться тем, что знает своего ребенка? Конечно, кое-что нам известно: самые типичные реакции, черты характера, унаследованные от нас
