остановке, неподалеку от нашего дома. — Не буду скрывать, Федька рассказал про твои мучения насчет кожаной куртки.
Ай — да, Федька, ай — да, браток! Встречу — убью, и сделаю это голыми руками. Учитель без труда улавливает смятенье, разбушевавшееся во мне:
— Ты не злись на Федьку. Вспомни лучше, вы назвали друг друга братьями. А я для вас всех, как отец. Так что нечего тут глазами сверкать, думая, что лучший друг — предатель. Лучше посмотрим на твой план. Итак, ты намерен взломать дверь соседа, пробраться в его квартиру, забрать, точнее, выкрасть принадлежащую ему куртку? Я правильно понял?
Вопрос звучит строго. И я начинаю соображать, к чему он клонит.
— Да, Учитель, все правильно, — соглашаюсь я, потому как суть замысла изложена в точности, как есть.
— Так вот, на языке Уголовного кодекса это называется ограблением. Если ты уголовник или тебя тянет к воровству, то дело хозяйское. Но в таком случае тебе придется держаться подальше от нас, от братства. Нам с тобой не по пути. — Голос Учителя не допускает возражений. Тень неприкрытого пренебрежения пробежала по его лицу. Я непроизвольно отступаю чуть назад, втянув свою дурную голову в плечи. — Допускаю, однако, что просто мимолетная дурная мысль. Итак?..
— Извините, Учитель, не знаю, что на меня нашло. Я никогда не брал ничего чужого. Если можно, поверьте моему слову, — мне так стыдно, что горят уши, стою, опустив голову.
Ничего другого так и не смог придумать. Впрочем, может, оно и к лучшему.
— Да верю я тебе, верю. Вот смотрю я на тебя и свою юность вспоминаю.
— Я такой дурак, — мне все еще стыдно и я не могу взглянуть Учителю в глаза.
— Скорее молодой дурак, а кто в юности не дурак? Все мы делали ошибки, но есть такие ошибки, что и по молодости нельзя делать, — в голосе Учителя звучат строгие нотки, и я собираюсь, готовый к тому, что меня ругать будет.
— Я знаю, что не должен… — пытаюсь подобрать слова, чтобы объясниться, но Учитель меня прерывает:
— О воровстве у тебя даже мыслей быть не должно. Почему по мне так нет худшего греха, чем воровство, знаешь?
— Я мотаю головой, боясь что-то сказать, ведь сам Учитель мне хочет что-то рассказать.
— Я ведь рос в семье военного, и вечно мы с мамкой по гарнизонам мотались за отцом. Где мы только ни жили! Порой в такую нас глушь забрасывали, где до нас и нога человека не ступала, — он сам смеется своей шутке, и я тихонько хихикнул. — Ты бывал в российской глубинке?
— Да нет, только у бабушки в деревне, а она как бы и недалеко.
— Повезло тебе, Артем, — и Учитель ласково треплет меня по макушке. — Я, вообще, смотрю на современную молодежь, и нарадоваться не могу. Вам ведь повезло больше — в такое время интересное живете, вот только мешать вам никто не должен, — голос становится суровым.
— Интересное? — я недоверчиво смотрю на Учителя.
— Конечно, интересное, вот, послушаешь о моем детстве и поймешь, что все твои проблемы легко решаемы, — он задумывается. — Совсем пацаненком был, отца только на границу с Румынией отправили, а тогда еще у нас были границы с половиной мира, не то, что теперь, когда половину своих земель растеряли, — Учитель молчит, и я тихонько говорю:
— Мы все земли наши вернем, возродим величие России.
— Тем и живу, на том и стою. Но речь сейчас не о том, так вот мы с мамой отправились за ним, как только он чуть обустроился. Первый месяц вроде все нормально было, нам там даже нравилось, климат мягкий, хороший, виноград чуть ли не круглый год, люди вокруг добрые, улыбчивые. В общем, мне пришлось по душе, я там с ребятами сдружился, в школу пошел — жизнь постепенно налаживалась. Там, правда, в классе ко мне пытались прикапываться, как ко всякому новичку, но мне ж не привыкать, я к тому времени не то третью, не то четвертую школу поменял. И сам мог к кому угодно прикопаться. Так что у меня все было в ажуре, — Учитель рассеяно хлопает себя по карманам как будто что-то искал, но не найдя, продолжает рассказ. — Однажды я вернулся с уроков, смотрю, мамка сидит и плачет. Я как сейчас помню, кинулся к ней, спрашиваю, что случилось, а она сквозь слезы говорит, что ее цыгане обобрали. Я стал ее распрашивать что да как, и вот, что она мне рассказала, — он замолк, было видно, что ему тяжело говорить. — Подошли две цыганки, стали обещать, что погадают, она протянула руку, а все остальное она помнила, как сквозь пелену сна. Они, видно, ее загипнотизировали, что ли…
— А что было потом? — молчание затягивается надолго, и я сгораю от нетерпения.
— Мало того, что они у нее забрали все, что было в сумке, сняли кольцо обручальное, которое она всегда носила, так еще и запугали ее, сказав, что нашлют порчу, в дом смерть придет, если мать в милицию пойдет. Отец, вечером как послушал ее рассказ, сразу в милицию потащил — заявление писать. Как мать убивалась, идти не хотела — заставил, — Учитель спрятал лицо в руках, и голос зазвучал глухо. — Он у нас настоящий мужик был. Его через неделю убили, на границе, наркоман пытался границу перейти, пырнул ножом, и прям в легкое попал, ничего сделать нельзя было. Мать тогда слегка двинулась, все думала, что это цыганки прокляли ее. Я думал, что ей станет легче, когда мы вернулись в Москву к бабушке, но она часами лежала в постели, кушать не хотела, бабушка кормила ее с ложечки, — мне показалось на мгновение, что мне рассказывает про свою жизнь маленький мальчик, а не Учитель.
— Она поправилась?
— Нет, мама через год ушла очень тихо, врачи тогда сказали, что она просто не хотела жить, а я остался с бабушкой, она меня и растила. Мама перед смертью все просила меня никогда к цыганам не подходить. Я с тех пор крепко-накрепко запомнил, что черные несут смерть. Только и умеют, что все разрушать, что их окружает, — Учитель встает со скамейки, я поднимаюсь следом, мы двигаемся в сторону моего дома.
— Учитель, а что стало с этими цыганками? Их поймали?
— А их даже и не нашли, табор на следующий день ушел, после них только грязь и разрушенные жизни остались, — Учитель хлопает меня по плечу, мы между тем подходим к моему двору и останавливаемся под единственным фонарем, бросающем тусклый свет на горы мусора, возникшие по причине душевного заболевания Степки-дворника, поэтически называющего свои запои болезнью сердца и души.
— Спасибо, Учитель! — И тут я вылупливаюсь на него, не веря своим собственным глазам, потому как он снимает потрясшую меня давеча куртку и протягивает ее мне.
— Мне не холодно. К тому же я уже почти дома, — и я махаю в сторону своей берлоги.
— Верю! — и он протягивает мне свою куртку.
Я с изумлением смотрю на Учителя, не в силах вымолвить ни слова.
— Да бери ты эту чертову лайку, бери. Не такое это уж сокровище.
В общем-то, получается, что я вроде бы выклянчил одежонку у Учителя, остается только провалиться сквозь землю.
— День рождения-то когда справляешь?
— В декабре, двенадцатого, — я не могу оторвать глаз от куртки.
— Считай, что я сделал тебе подарок на твой день чуть раньше, — и он, накинув обновку мне на плечи поверх моего старья, на прощание хлопает по спине.
С тем Учитель и удаляется. А я так и остаюсь стоять с курткой в руках, не веря своему счастью и тому, что держу в руках такую красоту.
Когда я крадучись возникаю на пороге дома, мать уже спит, чему я несказанно рад. Я избавлен от водопада вопросов по поводу обновки: откуда, кто дал, где взял и в завершении: «Только не лги, Артем, меня это сведет в могилу!».
Куртка оказалось, как я и предполагал, несколько великоватой. Невелика беда — можно носить ее поверх свитера, рукава подвернуть. Никто и не заметит, что она с чужого плеча. Я сую куртку в шкаф под кипу старого барахла, и ныряю в постель, напоследок представляя себе, как завтрашний день пройдет: Федька будет завидовать мне, да и не только он. Размечтался и об Ире, к ней теперь запросто можно подвалить… Хоть попробовать не стыдно.
