свое изобретение в Америке. 'Хотя бы в Южной', — прибавил он со вздохом.
С Ксенией поехали в Черемушки навещать изувеченного Бориса. По дороге забрали Уфлянда с Ереминым. Они стали на постой в комнатке при реставрационных мастерских. Там нам показали уже почти полностью отреставрированный сундук Софьи Андреевны Толстой, тот самый, в который складывались черновики 'Войны и мира'.
Под впечатлением от сундука поехали дальше. И Ксения, и Еремин знали район хорошо и пришли к выводу, что самый короткий путь будет по Зюзинской улице. Заехав в Зюзинскую улицу, подать назад невозможно. Зюзинская улица представляет собой цепь глинистых бугров, выступающих из обширных луж неизвестной глубины. Машину, ползущую на малой скорости, стало встряхивать. Ксения занервничала. Поскольку Миша ходит на костылях, а Володя с палочкой, выскочил из машины я. Я шел впереди, промеряя Володиной тростью глубину луж, а за мной полз, переваливаясь, мышастый 'сааб'.
16 апреля Страстной четверг
Мы выехали в Шереметьево рано, с большим запасом времени, и хорошо сделали, потому что ехать приходилось обычным в Москве спазматическим образом — от пробки до пробки: что-то перекапывали, какие-то проверки на дорогах устраивала ГАИ. После испытания Зюзинской улицей стала спускать правая передняя шина, Деннис волновался по поводу возвращения в город и цитировал гоголевского мужика: 'Доедет ли это колесо до Москвы?' В голове крутилось из моего старого стихотворения: 'В грязноватом поезде татарском подъезжаю к городу Москвы'. Возвращаясь из Ульяновска, я по совету Ковенчука прислушался к хрипу вагонного репродуктора, и правда, оттуда трещало: 'Граждане пассажиры, поезд прибывает в столицу нашей родины, город Москвы'. Ы как падежное окончание норовит заменить собой другие с ордынских времен. 'Из гласных, идущих горлом, выбери 'ыа, придуманное монголом' и т. д. Автодидакт, Иосиф всегда жадно выслушивал, даже предпочитал, мне кажется, чтению 'дайджесты' всевозможной научной информации. В Энн-Арборе я частенько пересказывал ему, что сам только что прочитал по истории русского языка, в том числе Трубецкого. Трубецкой писал, что звук 'ы' попал в восточнославянские языки из тюркских. Москва как татарский город — общее место в русской поэзии, хотя в словосочетании 'татарский город' таится культурно-исторический оксюморон: у номадов не было своих городов, были стойбища или города покоренные, разоренные, загаженные. Есенину даже нравилось: 'Золотая, дремотная Азия…' Мандельштаму хотелось, чтобы понравилось: 'Полночь в Москве. Роскошно буддийское лето…' У Бродского резиньяция — что случилось, то случилось: 'Полумесяц плывет в запыленном оконном стекле над крестами Москвы, как лихая победа Ислама'. Что бы ни врал Филофей, никаким 'третьим Римом' от Москвы и не пахло. Она — второй Константинополь, не дождавшийся Ататюрка, который прищучил бы вороватых, продажных и чванных чиновников. Белогвардейские памфлетисты проявляли завидное историческое чутье, когда называли тирана, ответственного за нынешний облик Москвы, 'грузинский Абдул-Хамид в красных штанах'. (О последнем султане Абдул-Хамиде энциклопедия сообщает, что он установил в Турции режим 'зулюм', и в скобках дает перевод этого слова: насилие.) Сталин зулюм свой собирался увенчать вавилонской башней с лысым големом на вершине и для этого в одночасье взорвал христианскую церковь, которая строилась семьдесят лет, потому что деньги, собранные нищими на ее постройку, разворовывались поколениями чиновничьей сволочи. То, что споро возвела нынешняя власть, побуждает сделать три выписки из 'Стамбула' Бродского: (1) 'комплекс шатра', (2) 'придавленность к земле', (3) 'нет большего противоречия, чем торжествующая Церковь, — и нет большей безвкусицы'. Большей нет, но большой в Москве хватает. Церетелиевские поделки сравнивают с Диснейлендом, но Диснейленд — это китч развлекательный а московские петры и поклонные горы — китч аллегорический, символизм для неграмотных, наподобие гигантской арки из скрещенных сабель радующей глаз Саддама Хусейна, или подкрашенных марганцовкой 'фонтанов мученической крови', утехи аятолл.
Развлекая меня, Борис между прочим рассказал, как ходил он по Новодевичьему кладбищу в ожидании важных похорон и вышел на аллею внушительных новых монументов из черного лабрадорита — могилы павших бандитов. На одном надгробии золотыми буквами было выбито:
Говорил я тебе, Петя, туда не ходи!
Наследство у меня украли. Ну да бог с ним, 'все равно все пропало', как приговаривала Ахматова. И.Н. осталась умирать в лапах вороватой дряни. У меня получилось как в дурном сне или в кино: в последнюю секунду руке не хватает сил, пальцы разжимаются.
В аэропорту с татарским именем я купил две газеты. Страшные фотографии были на первых полосах обеих и рассказ о том, как запытали для потехи солдатика на гауптвахте провинциального гарнизона.
Внизу, не видный под облаками, оставался мой город, куда я не вернулся. Я вспомнил анекдот о погрязшем в сутяжничестве летчике и подумал, что так можно было бы назвать мои записки — 'Потерпевшая сторона'. Нет, слишком многозначительно — 'Край родной долготерпенья…' и т. п.
Тем временем 'боинг' уже перелетел Финский залив и снижался на другой стороне, в Хельсинки.
От составителей
Замысел издания мемуарной прозы принадлежит самому Льву Лосеву, незадолго до смерти описавшему часть своего архива следующим образом: 'Это разные законченные и незаконченные мемуары. Я бы хотел их издать в России…' Эта часть архива и легла в основу настоящего издания.
Его первый раздел составила законченная и неопубликованная книга воспоминаний о Бродском 'Про Иосифа'.
Составившая второй раздел книга 'Меандр' не была закончена, и ее публикация до определенной степени представляет собой реконструкцию авторского замысла. Лосев работал над книгой в течение многих лет и в последние годы — в нескольких файлах одновременно; для настоящей публикации взят самый пространный и поздний из них. В него, в соответствии с общим хронологическим принципом композиции 'Меандра', вставлены написанные в отдельных файлах очерки 'В Москву, 1945' и 'Отъезд', а также (несмотря на незначительные текстуальные совпадения с очерками 'Второе рождение' и 'Сельвинский') неоднократно опубликованный очерк '29 января 1956 года' (в настоящем издании печатается по книге: Лосев Л. Собранное. Екатеринбург, 2000) — на его расположение в тексте 'Меандра' однозначно указывает начало следующего очерка, 'Сельвинский' (пассаж о Сельвинском, позднее перемещенный Лосевым в отдельный очерк о поэте, убран из текста '29 января…' без обозначения купюры). Также в рамках этой хронологической логики очерки 'Второе рождение' и 'Walter de la Маге', находившиеся в исходном файле после очерка 'Сын дилетантки', в обратном порядке перемещены на место после очерка 'Целительная Абхазия'. Кроме того, из текста 'Меандра' изъят очерк 'Звание для Уфлянда', приуроченный к 60-летию поэта. Подчиненный конкретной прагматической задаче, он, вероятно, мыслился Лосевым как исходный материал для соответствующей главы 'большой' мемуарной книги, но так и остался непеределанным. (Под заголовком 'Народный поэт' этот текст был опубликован Лосевым к 70-летию Уфлянда; в настоящей книге он помещен в третий раздел.) Несколько содержащихся в файле незаконченных набросков и элементов плана работы из публикации устранены; трем неозаглавленным очеркам присвоены редакционные заглавия (они даны в угловых скобках); очерк 'За столом Томаса Манна' заменен на более поздний вариант, сохранившийся в отдельном файле.
Целый ряд фрагментов 'Меандра' публиковался Лосевым в литературных журналах (Звезда. 1997. № 6; Стороны света. 2006. № 2; Звезда. 2007. № 6 и др.). Очевидно, частью 'Меандра' должны были стать и другие мемуарные очерки, напечатанные при жизни Лосева, — на это указывает публикация пяти таких текстов ('Тулупы мы', '29 января 1956 года', 'Крестный отец самиздата', 'Homo ludens умер', 'Русский писатель Сергей Довлатов', 'Юз!') под общим заглавием 'Меандр. Из книги' в книге Лосева 'Собранное', а
