через сто десять лет. По воспоминаниям Гарика Воскова, Иосиф тогда же с большим энтузиазмом рекомендовал ему эту книгу. Там еще есть глава-трактат 'О белизне', тоже, по-моему, крепко запомнившаяся Иосифу: белизна 'является многозначительным символом духовного начала и даже истинным покровом самого христианского божества и в то же время служит углублению ужаса во всем, что устрашает род человеческий'.
Между прочим, и 'мы сами разрастаемся до ее размеров' — очень иосифская мысль. Я когда-то переводил на русский 'Less than One' и после долгих размышлений остановился на буквальном переводе титульного парадокса: 'Меньше, чем единица'. Я помню, почему я так сделал: я убедил себя, что и по-русски 'единица' в определенном контексте имеет то же значение, что местоимение 'сам'. Это было непростительной ошибкой. Перевести надо было по смыслу: 'Меньше самого себя' — 'One [человек, сам] is less than [меньше, чем] one [он сам]'. В том-то все и дело (по Иосифу), что хотя произведение — лишь часть человека, отделившаяся от своего творца, но человек, закодированный в собственном произведении, лучше, 'больше', чем автор как житейская личность. Это тоже не новая мысль. Что-то сходное, видимо, ощущалось и говорилось от века. И не только 'Пока не требует поэта…', но даже небольшой, милый поэт Полонский объяснял, что переделывает на старости лет ранние стихи потому, что ему кажется, что, если стихи становятся лучше, он сам становится лучше. Новых истин нет. 'Цель поэзии — поэзия, — говорит Пушкин, прибавляя, — как говорит Дельвиг, — и прибавляя, — если не украл этого…' Мысль, зерном запавшая в сознание Иосифа при чтении 'Моби Дика', проросла: 'Главное — величие замысла'.
Кублановский
Вероника сказала: 'Интересно просто смотреть, как Иосиф разговаривает с Сьюзен Зонтаг и как два мастера играют в пинг-понг'. Сравнение верно и в том смысле, что в разговоре Иосиф именно не просто отбивал реплику собеседника, а, приняв ее, отражал вдвое сильнейшим и точным ударом. Кублановский ругал новых эмигрантов и невыгодно сравнивал их со старыми: 'Те отступали с оружием в руках'. 'В том-то и беда, — ответил Иосиф, — с оружием в руках надо не отступать, а наступать'.
Кублановскому этот разговор, видно, запомнился, иначе с чего бы в стихотворении, посвященном Иосифу, полощется мотив сине-бело-красного флага — в 86-м году еще воспринимавшегося как царский и белогвардейский — и вспоминается Белая армия:
Белое — это полоски под кольцами,
это когда пацаны добровольцами,
это когда никого
нет пред открытыми Богу божницами,
ибо все белые с белыми лицами
за спину стали Его.
Стихи, как почти все стихи Кублановского, очень хороши. Он вообще высказывается в стихах значительно лучше, чем по-другому. К Иосифу он в стихах обращается нередко, называя его 'братом' (от чего Иосиф бы поморщился), но всегда полемически: защищает от Иосифа Византию, православие, православное воинство.
Дряхлый ястреб, парящий бессрочно,
многомилостив и безучастен,
над в пространство раскатанной точкой
темноты, может статься, и властен.
А всего-то столетие только,
как осыпалась вся на пути и
по обочинам — жухлая фольга
до Венеции от Византии.
Конечно, фольга', а не фо'льга, но это ничего. Когда в 'Ардис' пришел пакет с 'Метрополем', то единственное, что там сильно понравилось Иосифу, — это стихи Кублановского. Он подбирал стихи для книжки Кублановского 'Избранное', вышедшей в 'Ардисе' в 1981 году. Читал мне вслух:
У Китса на чердаке
треуголка ветхая на крюке
и эолова арфа в густой паутине.
… А у нас давно плывет по реке
гора старья на пречистой льдине.
Наступила оттепель, наконец.
Мальцы по площади плот гоняют.
Зачем ты жил на земле, певец?
Здесь о тебе ничего не знают.
Мне еще больше нравилась у Кублановского лирика, смешанная с историей. Так никто никогда не писал — как будто А.К. Толстому удалось сплавить исторические баллады и лирические шедевры. В иных строках есть вкрадчивая гениальность:
В край Киреевских, серых зарниц,
под шатер карамазовских сосен,
где Алеша, поверженный ниц,
возмужал, когда умер Амвросий,
исцелявший сердца на крыльце,
ибо каждое чем-то блазнится,
куда Лев Николаич в конце
то раздумает, то постучится…
Я не сразу понял, что меня так задело за душу в этом начале стихотворения, не сразу заметил, как исподволь здесь нарушена логическая последовательность — вместо 'то постучится, то раздумает' — 'то раздумает, то постучится'. А ведь преодоление логической связи есть преодоление времени. И исторические Киреевские, и вымышленные Карамазовы с вымышленным Алешей, и исторический Амвросий с историческим Львом Николаевичем в предсмертной поездке в Оптину — все выводятся за рамки времени в лирическое сейчас и всегда.
Мастерства в лирике Кублановского пропасть, но кажется, что чувства не всегда остаются на уровне мастерства и в стихи попадает то, чему в стихах быть не следует, как убогий конец того же стихотворения:
Все я думаю: — Братья! За что
изувечили нашу Россию?
Так не только писать, но и говорить не стоит. Потом, когда мы познакомились в 82-м и несколько лет приятельствовали, он в теплую минуту иногда говорил мне: 'Эх, Лешка, крестись!' Или: 'В твоих стихах мало
