в недоступной вышине
гениальные обмолвки
попадаются одне.
Стихи Виноградова почти никогда не распространяются за пределы восьми строк, чаще они еще короче, вплоть до моностиха:
Тропинкаприлиплакботинку.
Для этого рода поэзии есть название — минимализм. Но всякая подлинная поэзия стремится к минимальному пространству, к самому сжатому способу выражения. Свести стих к минимуму физического пространства, к минимуму черных печатных знаков на белой бумаге и сделать так, чтобы эта игра была больше, чем игра, чтобы она волновала и трогала, редкое искусство, В Японии это когда-то получалось. В России почти ни у кого никогда, часто — только у Виноградова.
Трава, ветер.
Трава, ветер.
Трава, ветер.
Тургенев, сеттер.
Эти четыре строчки, восемь слов я бы печатал по строке на странице, по низу страницы, чтобы усилить ощущение громады воздушного пространства над шевелящейся травой, над охотником и собакой. Для эксперимента я перевел это стихотворение на английский язык, благо английский позволяет передать мягкий звуковой повтор слова 'трава' в имени 'Тургенев' (turf — Turgenev), замешал его в подборку русских, французских, английских и других стихов о природе, людях и животных, и мои американские студенты постоянно выбирали стихотворение Виноградова как самое эвокативное (вызывающее в читателе мысли и чувства).
Таким же квадратом, как 'Чистые стихи', вышел в прошлом году роман Виноградова 'Утро Фауста', 99 квадратных страничек. В 'Утре Фауста' есть то, что почти исчезло из современной русской прозы, — ритм. Фразы, периоды, главы чередуются с естественностью размеренного дыхания. Так же естественно там сплетаются вариации на темы из легенды о Фаусте и евангельской мистерии. Автор, вслед за своим любимым Пастернаком, хочет доказать, что тайная струя страдания согревает холод бытия. Что есть возможность уюта в трагической Вселенной. Господь разверзает небеса винным дождем в конце романа, и герои подставляют стаканы под пьянящие струи.
В 'Утре Фауста' всего 99 страниц, но в стихе Виноградов сказал все то же самое еще короче:
Ну, каменная башня. Ну, балкон.
Ну, мятая кровать под балдахином.
Ну, ржет в конюшне твой любимый конь.
Ну, рейнского бокал. Ну, со стрихнином.
Вообще его чистые стихи не всегда безмятежны. У него получалось в кристаллик своего четверостишия загнать и ужас века сего:
Одинокая рябина
Распласталась вдоль стены,
Как под дулом карабина,
Как под взглядом сатаны.
Незадолго до болезни Леня прислал мне рукопись неизданной книги стихов. Там были и прощальные ноты, но теперь мне кажется, что я прочел их невсерьез.
Пока, поколение,
В земле по колени я.
И еще:
Закопали эн глубоко.
Не окно теперь, а око.
И еще:
Что за гробом?
Рай микроба.
И:
И Ной — в мир иной.
В моем настольном календаре на первое апреля было записано: 'Ответить Лене'. И вот я отвечаю. И он отвечает мне:
В будильнике, как на дрожжах
поднявшись, время настоялось,
взорвалось, и на всех вещах
хоть малой каплей, да осталось.
Отсутствие писателя
Ровно сорок лет назад, летом 1964 года, Виктора Голявкина, Владимира Марамзина и меня принимали в пионеры. Мне было двадцать семь лет, Марамзину тридцать, а Голявкину тридцать пять. С нами путешествовал еще Саша Сколозубов, дивный художник, но он от почетной церемонии уклонился под предлогом, что не может одновременно приниматься в пионеры и зарисовывать торжество.
Дело было в большом пионерском лагере к северу от Красноярска, километрах в ста ниже по течению Енисея. Лагерь называли 'Сибирским Артеком', и в тот день там было действительно жарко, как в Крыму. Очень хотелось купаться. Но нас еще долго водили по лагерю, показывали корпуса, плац-парад и музей героя Гражданской войны, красного партизана товарища Щетинкина. Лагерное начальство хотело, чтобы мы все это описали в журнале 'Костер'. Мы были в коллективной командировке — журналистском путешествии по Енисею, к истокам великой реки.
Наконец пошли к реке. Поперек тропы лежала большая неподвижная свинья. 'А вот и товарищ Щетинкин', — сказал Голявкин.
Мы прошли сквозь прибрежные кусты к речному пляжу и изумились — прямо перед нами, на другом берегу широкой реки в знойном мареве дрожали и струились большие белые дома большого города. Что такое? По картам ничего подобного здесь быть не должно. Добро бы деревенька, а то город — многоэтажные дома.
— Это 'девятка', — пионервожатый обрадовался случаю выболтать стратегические секреты, — город
