впереди на рельсе, другую позади, и мы отдыхали в коконе света.
Я размышлял о странностях жизни. Я представлял, что последний рывок на запад будет очень сложным. Придется буквально прорубаться через сонмища чудищ по колено в крови и стреляных гильзах. Но такого не случилось. Продвижение наше оказалось спокойным и неопасным, точно мы отправились на соседний пруд ловить бычков, а не в сердце зла спасать мир. Погань исчезла, не показывалась, а может, ее и вообще здесь не было. Неправдоподобно удобно.
После отдыха Егор заводил будильник, аккуратно, тщательно, стараясь не оборвать пружину, слушал его биение, говорил который час. Это было уже настоящее время, Егор занял его у Скелета. Шахтеры хранили время с времен катастрофы, настоящее, определенное еще раньше, по атомным часам. Скелет говорил, что они до сих пор идут — на Луне, в ее вымерших поселениях, на остывших спутниках, вертящихся вокруг Земли и питающихся солнечным светом, и здесь, в Москве где-то, где, никто точно не знает. Так что шахтерское время от истинного не очень отличалось, и Егор подзавелся от него, и теперь семейный будильник отсчитывал правильное время, и Егору это очень нравилось. Просто катастрофически нравилось, теперь он поглаживал будильник окончательно по-родственному, часто поглядывал на циферблат и старался сообщить мне который час как можно чаще.
Вот и сейчас Егор посветил на будильник и сказал:
— Тринадцать часов двенадцать минут, между прочим. Вторые сутки бредем, а?
Егор принялся подкручивать пружину, уже второй раз за день. Я подумал: «А что если пружина лопнет?» Мы опять останемся без времени, починить не удастся, запчасти в слоне, в который нам не вернуться никогда. Смеялся над слоновьей болезнью Егора, а теперь вот сам в слона бы с удовольствием поселился. И жил бы там, и был бы счастлив.
— Вторые сутки, а Скелет обещал, что недалеко, — Егор пнул рельс.
— Не ропщи. Вторые сутки — да, зато идем спокойно. Это дорогого стоит.
Действительно, спокойно. Один раз кикимора, справились легко, почти не заметили, в три патрона.
— Да я так, просто, понимаю, не дурак. Мне Скелет объяснил про этот тоннель…
И мне объяснил. Вспомогательный тоннель тянется над первым техническим тоннелем Нижнего Метро, выход на поверхность к западу от Проспекта Вернадского, расстояние точно неизвестно, от километра, до двух, здесь ничего сказать нельзя. Впрочем, поверхности там как таковой уже почти нет, пустыня, руины. А вот собака сохранилась. Чудом, по собаке все и поймете. Тоннель прямой, и поворотов нет, прямиком до пролома. А там на землю, а дальше разберетесь, сами увидите, что делать…
Егор болтал, почти не переставая. Это было неплохо, мешало думать.
— А возвращаться здесь же будем? Если здесь, то хорошо, тут удобно ходить, мало разрушений. Скелет показал мне, где склад, они не успели вывезти все запасы. Ты представляешь, сколько там еды? Там ее до потолка! Консервы разные, крупа, грибы в банках, какао. Нагрузим целую телегу, я знаю, где у них телеги хранятся! И вывезем, все равно в слона нескоро еще вернемся. А вот как воротимся в слона, то сразу побежим в магазин, наберем обезвоженной лапши и наварим макаронного супа. Папка рассказывал мне несколько рецептов и даже учил варить. Это самый главный суп, мне так отец рассказывал. Можно варить с сухим молоком и солью, можно варить с тушенкой, можно со щавелем, а можно с грибами…
Егор рассказывал про варианты приготовления макаронного супа, и вообще про супы, он неожиданно много знал про супы, прочитал особую суповую книгу. Примерно такую, как я медицинскую, только не про синдром усталости, а про то, как стряпать похлебки и посыпать их рубленой мятой.
— Алиса любит макаронный суп. Она его, конечно, не пробовала, но она любит его по моим рассказам. Алисы, конечно, уже не будет, когда мы станем возвращаться. Скелет ее с собой возьмет, он обещал. Но мы потом ее найдем, не грусти… Скелет сказал, куда примерно они идут, мы их отыщем. Все вместе станем жить, так веселее. И спокойнее. Мне шахтеры понравились, надежные люди. У меня мама была…
Сказал вдруг Егор.
— Отец рассказывал, она на арфе играть умела. Ты знаешь, что такое арфа?
— Немного представляю…
Что-то вроде рояля, только рояль тебя просто пришибет, а арфа еще на кусочки порежет. И стоймя стоит. В будущем все станут на арфах играть, ничуть в этом не сомневаюсь.
— Играть только зимой можно, — рассказывал Егор. — От арфы звуки далеко разлетаются, стекла дребезжат… А зимой никто не слышит. Однажды отец пошел в магазин…
Отец пошел в магазин. Как по-человечески это все звучит, однако. Человек пошел в магазин. А у нас все по-другому. Человек пошел в магазин, и ему оторвали башку, как я все это ненавижу, все, все ненавижу, ну ничего…
— Однажды отец отправился в магазин, — повторит Егор. — А мать со мной нянчилась. Отец ушел утром, а вернуться должен был к вечеру, там недалеко, ты ведь знаешь.
Там на самом деле недалеко.
— Но он не вернулся. Он от сумраков прятался в танке. Мать должна была дома сидеть, отец и раньше часто надолго уходил. Но она испугалась. Отец рассказывал, что потом видел следы возле дома, незнакомая тварь, у нее копыта были.
— Копыта? — спросил я.
— Ага. Отец ни до, ни потом такого не встречал. Вот эта копытная погань крутилась вокруг слона две ночи, а потом мать ушла. Никто не знает, что произошло. Она спрятала меня в печку, а сама ушла…
Егор замолчал, некоторое время мы шагали в тишине, прислушиваясь к далеким тоннельным звукам. Егор обдумывал — рассказывать ли дальше. Я не хотел, чтобы он рассказывал, вряд ли дальше там что-то хорошее было, очередная жуткая в своей правдивости история, я слышал их десятки с самого детства.
— Я два дня лежал в печке и совсем не ныл, ну, ты знаешь, сейчас ведь с детства приучают не ныть…
Знаю, как не знать. Младенцы нашего времени не плачут, будешь плакать — долго не проживешь, я помню, как Гомер отбирал грудничков и учил их не орать. Содрогательное зрелище.
— Через два дня вернулся отец. А мать уже не вернулась. Отец ждал ее несколько дней, а потом отправился искать. Он искал ее почти год — удивительно, да?
Действительно удивительно. Год. Неделю искать — уже никто не ищет, потому что безнадежно, тот, кто не возвращается за неделю, не возвращается никогда. А отец Егора искал его мать целый год.
Наверное, это любовь.
— Папка такую специальную кормилку для меня придумал, чтобы я мог питаться самостоятельно, он уходил почти на четыре дня, а я лежал в печке — там оказалось безопасно, толстые стенки — никакая дрянь не пробьется, и вентиляция хорошая. Только он ничего не нашел. Мама исчезла. И мы стали жить без нее. В подземном магазине было детское питание в жестяных банках, на нем я и вырос…
Он вырос на детском питании. А я на толченой коре. На земляном орехе. На костной муке, на каше из щучьей чешуи. Но я ничего ему не сказал, в нашем мире плохо всем, и с детским питанием, и с земляным орехом.
— Папка рассказывал, что иногда видит следы. Он говорил, что узнает их. А потом мама пришла.
Я оглянулся. Егор как-то криво улыбнулся.
— Да-да, она пришла, — повторил Егор. — Утром. Только она уже не живой была…
Понятно, ничего необычного. Мрец. У них такое случается. Память сердца, что ли, первое время они возвращаются туда, где выросли, где жили. Стоят, ждут родственников, но не с тем, чтобы их обнять, а с тем, чтобы их сожрать. И тут тяжело не поддаться, многие так и погибли, пойдя на поводу у родственных чувств.
— Я, конечно, ее не помню, — рассказывал Егор. — Совсем.
Но отец говорил, что она почти не изменилась. Только не соображала ничего, кидалась на него, пыталась убить…
— Он ее, конечно, пристрелил? — спросил я.
— Нет. Он не смог.
Понятно. Я тоже не смог когда-то. Наверное, правильно и сделал.
— Папка хотел, но не смог. А она не уходила и не уходила, бродила вокруг, кричала… Мне кажется,
