что я эти крики помню… А может, это были другие крики, не знаю. Отец придумал, что делать — он нашел сеть и поймал ее. Он связал ее по рукам, надел на голову черный колпак и отвел на юг. Далеко-далеко. И там привязал к столбу на толстую веревку, чтобы не могла быстро перегрызть. А сам вернулся.
Егор снял с пояса бутылку, отпил, прополоскал горло.
— Я это часто представлял — как он ее там привязал… И всегда хотел его спросить — как он там маму оставил — снял ли колпак с головы, развязал ли руки. Но так никогда и не спросил…
Егор вздохнул.
— А мама потом еще два раза возвращалась, — сказал Егор совсем негромко.
— Что?
— Она еще два раза возвращалась. И каждый раз отец ловил ее сетью и уводил прочь. Он не мог ее убить, даже когда она была уже мертва. А потом она перестала возвращаться.
— Перестала?
— Да. Перестала. Но я иногда вот что думаю…
Я представил, что он думает.
— Я думаю, что она где-нибудь ходит еще. Они ведь не умирают.
— Если только с голода, — сказал я. — Без жратвы и мертвечина мрет, это давно известно. Так что сам понимаешь…
Зря. Если бы он встретил свою мать сейчас, она вряд ли ему понравилась. Со временем они становятся только страшнее. Волосы до пояса, грязные, спутанные комья. Кожа белая, выеденная паршой или зеленоватая от проросших под ней водорослей. Ногти растут и растут, одежда рвется…
Это страшно. В мрецов хочется выстрелить, настолько они отвратительны. Наверное, если бы у них отсутствовал этот свирепый голод, их бы все равно стреляли — невозможно терпеть это рядом, невозможно смотреть, во что превращается человек, когда из него вынимают душу.
— Она могла забыть дорогу домой, — Егор оглянулся. — Или уйти слишком далеко. Да мало ли чего могло случиться…
— А как ты ее узнаешь? — перебил его я. — Ты видел их? Вблизи?
— У нее медальон семейный, отец мне показывал. Он на серебряной цепи…
— Она наверняка оборвалась.
Егор замолчал. Зря я его, наверное, так. Все-таки хорошо, что он мать ждет, надеется ее увидеть. Это человеческое качество. Я бы, наверное, с удовольствием кого-нибудь ждал.
— Все равно, — махнул рукой Егор. — Все равно. Конечно, я ее не узнаю внешне, ты все правильно говоришь. Но я ее по-другому узнаю…
На здоровье.
— Узнаю, наверное… Ведь если у нас все получится, то они могут измениться. Их, наверное, можно вылечить… Такое может быть, да?
Спросил Егор как-то вообще безнадежно. Я не сразу ответил, сделал вид, что размышляю.
— А, Дэв?
— Вполне… вполне себе, наверное. Не исключено. Я читал, что раньше смертельно больных людей замораживали. Чтобы вылечить их в будущем. Я думаю, что такое можно проделать и с мрецами. Заморозить сейчас, хранить в пещерах, пусть дожидаются, пока человечество снова наберет силу.
— Точно? — спросил Егор.
— Конечно. Надо верить в лучшее.
— Это правильно. Папка верил. Тоже надеялся — что если все это остановится, то мать поправится. Он для этого и искал эту дурацкую кнопку…
— Ее могли уже и остановить, — напомнил я. — Ты сам мог. Бросилась на тебя какая-нибудь мречиха с гнилыми ушами, а ты ей…
— Нет, — сказал Егор уверенно. — Этого не могло случиться. Я знаю.
Дальше Егор молчал.
Из хорошего металла не делают гвоздей.
Глава 11
Поверхность Дня
Первым заметил свет, конечно же, Егор.
У меня от долгого пребывания под землей опять расстроилось зрение, все-таки глаза любят солнце. Шахтеры, они люди привычные, под землей рождаются, под землей умирают, а у меня вот поползло. Сначала в красное, и некоторое время меня настораживал неожиданный красный отблеск в улыбке Егора, потом я съехал в черно-белое и почти час не видел почти ничего, кроме мерцания сдвоенных ламп. Потом Егор погасил свой и указал пальцем вперед, вдоль рельс.
Свет. Вдалеке, дневной, белый, солнечный.
— Выход… — выдохнул Егор. — Там…
Скелет не обманул. Выход.
Тоннель расходился широким раструбом, похоже на разорванный ружейный ствол, когда пороху пересыпали, а пуля не успела вылететь. Тут тоже что-то взорвалось, в стенах завязли обрывки вагонов, громоздились колеса, куски железа, свисали длинные черные сосульки. Свет шел сверху, оттуда же внутрь вползал широкими лапами снег.
— Опять в мороз лезть… — поежился Егор. — Скелет говорил, тут тепло, а холодища как везде. Надо было в зимнее одеваться.
— Здесь тепло, — возразил я. — Смотри на сосульки. Снег тает. Смотри.
— Слышь, Дэв, а кто такой маркшейдер? Он что делает, а?
— Определяет границы.
— У чего?
— У всего. Вперед, осталось… Почти ничего не осталось.
Мы, оскальзываясь на снегу, выбрались на землю. Хотелось бы чего-нибудь почувствовать, волнение, трепет там всякий, но ничего, ничего, будь все проклято.
Снег сделался рыхлым и крупчатым, послушно сминался под ботинками, шагать легко и приятно. Я первым, Егор за мной. Тепло и солнечно, снег таял и собирался в ручьи, они змеились под ногами, собирались и снова разъединялись, ныряли с шумом в земельные дыры, в подвалы домов, в люки. Прав был Скелет — заливает. Все зальет, сначала Верхнее Метро, затем шахтерские бескрайние тоннели, затем метро Нижнее, и ухнет все в злые и темные воды Московского моря, забыл спросить у Скелета, есть ли оно на самом деле.
За спиной поднималась к небу серо-белая муть, в ней клубились метели и властвовал мороз. За спиной оставалась зима. Сюда она пробиралась длинными лапами снежных щупалец, но справиться с теплом окончательно у нее не получалось. Снег таял и собирался в ручейки, исчезавшие в воронках и подвалах. Полукругом поднималась ввысь белая ледяная стена, а здесь было тепло, и даже цветочки цвели, маленькие белые ромашки, я не удержался и сорвал одну. Она пахла. Как полагается, и на вкус оказалась горькой.
— Уже близко? — спросил Егор.
— Да. Надо отдохнуть.
— А может, наоборот, поспешим? Тут ведь недалеко…
Егор поежился.
— Поспешить мы всегда успеем. Надо перекусить. Или ты с едой больше не дружишь?
С едой Егор дружил всегда. Мы выбрали место поспокойнее, возле стены, и немного посидели без дела — чтобы желудок вспомнил о еде, чтобы шевельнулся.
— Погода хорошая, — сказал Егор. — Солнце как летом…
Он повернул к солнцу лицо, пошевелил им в разные стороны. Бледный.
— Скелет говорил, что зима только к востоку, а на запад если идти, то наоборот, там тепло. Давай
