знакомого, сведущего лекаря, которому всецело доверял, и получил от него яд, по его словам, надежный и безотказный. Слуги Мотекусомы, в том числе и его кухонная челядь, разумеется, меня знали, а поскольку все они давно тяготились сложившимся положением, я легко убедил их использовать этот яд в точном соответствии с моими указаниями и точно в указанное мною время. Потом я попросил Бью убраться из города на время праздника Ицтокуатль, хотя ни о намеченном восстании, ни о моей особой роли, а также о том, что при определенном повороте событий белые люди могут обрушить мщение на моих близких, говорить ей не стал.
Бью, как я уже упоминал, была слаба, чувствовала себя неважно, и необходимость покинуть город ее отнюдь не радовала. Но она, зная, что меня приглашали на тайные заседания Изрекающего Совета, догадывалась, что следует ждать каких-то событий, и с готовностью вызвалась навестить одну свою подругу, жившую на материке, в Тепеяке. Учитывая состояние жены, я дал ей возможность отдохнуть до перекрытия лодочных проходов подъемными мостами, а уже ближе к вечеру она отбыла на носилках. Обе Бирюзы сопровождали хозяйку.
Я остался в доме один.
От нас до Сердца Сего Мира было достаточно далеко, и звуки притворного веселья до меня не доносились, но я мог представить себе, как по мере сгущения сумерек осуществляются различные этапы плана. Я мысленно видел, как вооруженные воины сменяют на площади женщин и детей, как разводятся мосты над дамбой… ну и все прочее. Меньше всего мне хотелось думать о собственной роли, ибо впервые в жизни я решился совершить отравление — коварное убийство исподтишка. Надеясь заглушить укоры совести крепким напитком, я взял на кухне кувшин октли и некоторое время, не зажигая света, сидел в погружавшейся во тьму комнате первого этажа, стараясь притупить чувства в ожидании неминуемого.
Потом с улицы донесся топот ног, и кто-то забарабанил в парадную дверь. Я отворил и увидел четырех дворцовых стражей, державших за края камышовую циновку, на которой лежало накрытое белой хлопковой тканью стройное тело.
— Прошу прощения за беспокойство, господин Микстли, — обратился ко мне один из стражей тоном, более похожим на приказ, чем на просьбу. — Не мог бы ты взглянуть на лицо этой мертвой женщины?
— А чего на нее смотреть? — буркнул я, несколько удивившись тому, что Альварадо или Мотекусома так быстро догадались, кто совершил это убийство. — Эту суку я могу опознать и не глядя.
— Нет, ты все же взгляни, — настаивал страж.
Я приподнял покрывало с лица умершей, одновременно с этим поднес топаз к глазу и непроизвольно вскрикнул. Там лежала молодая девушка, совершенно мне незнакомая.
— Ее зовут Лаура, — прозвучал голос Малинцин, и я только теперь заметил маленькие носилки у подножия моей лестницы. — Точнее, звали.
Рабы опустили носилки, Малинцин вышла из них, и стражи с циновкой отступили в сторону, чтобы дать госпоже подойти ко мне.
— Мы поговорим в доме, — сказала она стражникам. — Ждите снаружи, пока я не выйду или вас не позову. Если позову, бросайте свою ношу и спешите ко мне.
Я широко распахнул дверь и, впустив гостью, закрыл ее, оставив стражей снаружи, а затем принялся шарить в темноте в поисках светильника.
— Свет ни к чему, — промолвила Малинцин.
Нам и вправду не было особой радости смотреть друг на друга, поэтому я просто провел незваную гостью в переднюю, и мы сели друг напротив друга. В сумраке скорчившаяся фигурка Малинцин казалась беззащитной, но от нее исходила ощутимая угроза.
Я налил еще одну чашу октли и осушил ее до дна. Если раньше я стремился притупить свои чувства, то теперь предпочел бы напиться до беспамятства.
— Эта несчастная, которую принесли сюда на циновке, — одна из тлашкальских девушек, приставленных ко мне для услуг, — сказала Малинцин. — Сегодня была ее очередь пробовать приготовленную для меня еду. Я уже довольно давно использую такую меру предосторожности, но никто, кроме моих личных служанок, об этом не знает. Так что, господин Микстли, не стоит удивляться, что твой замысел провалился. Скажи, что ты сейчас испытываешь: жалеешь только о том, что я осталась жива, или хоть немного сочувствуешь ни в чем перед тобой не провинившейся юной Лауре?
— О чем я не перестаю сокрушаться много лет, — промолвил я с пьяной серьезностью, — так это о том, что постоянно умирают не те люди: хорошие, полезные, достойные и ни в чем не повинные. А вот бесполезные, недостойные, даже вредные — те, без кого мир прекрасно обошелся бы, ничего не потеряв, — живут гораздо дольше, чем следовало бы по справедливости. Конечно, чтобы прийти к такому заключению, большого ума не требуется. С таким же успехом я мог бы сетовать на то, что грады Тлалока побивают маис, но совершенно безопасны для сорняков.
Мои слова, наверное, звучали как бессвязный бред, но если я и бормотал что-то невразумительное, то лишь потому, что какая-то, еще остававшаяся трезвой часть моего сознания настоятельно указывала мне на необходимость потянуть время. Покушение на Малинцин не удалось, но то, что она решила явиться ко мне и отыграться, наверняка отвлекло ее внимание от происходившего на Сердце Сего Мира. Если эта женщина прямо сейчас, не откладывая, убьет меня, то она, чего доброго, вернется на площадь еще до начала восстания, поймет, что дело неладно, и поднимет тревогу. Я уж не говорю о том, что у меня напрочь отсутствовало желание умереть, как бедная Лаура, ни за что ни про что. Это и так понятно, но, кроме того, я поклялся не допустить, чтобы Малинцин стала помехой планам Куитлауака. А значит, пусть она злорадствует, пусть упивается своим торжеством — и чем дольше, тем лучше. Я буду слушать ее похвальбу или, напротив, заставлю Малинцин выслушивать мои трусливые мольбы о пощаде, пока с наступлением полной темноты с площади не донесется оглушительный рев. Возможно, четверо стражей бросятся со всех ног выяснять, что там творится, но в любом случае рвения выполнять приказы Малинцин у них поубавится. Только бы мне удалось потянуть время, только бы удалось…
— Град Тлалока уничтожает также бабочек, — бормотал я заплетающимся языком, — но, думаю, москитам и надоедливым мухам от них нет ни малейшего вреда.
— Кончай нести всякую ерунду, будто ты выжил из ума или разговариваешь с ребенком. Ты разговариваешь с женщиной, которую пытался отравить. Я пришла сюда…
Решив все-таки потянуть время, я перебил ее и сказал следующее:
— Наверное, ты по-прежнему кажешься мне ребенком, только начавшим превращаться в женщину… потому что я все еще думаю о моей покойной дочери Ночипе…
Но я уже достаточно взрослая, чтобы приказать убить тебя, — заявила Малинцин. — Однако я хочу поговорить о Другом, господин Микстли. Скажи, если ты считаешь меня столь опасной, что хочешь устранить, то почему бы тебе не допытаться использовать меня в своих интересах?
Я заморгал, как сова, но уточнять, что она имеет в виду, Не стал. Пусть несет что угодно, лишь бы время шло.
— Среди мешикатль ты занимаешь положение, сходное с тем, какое я сама занимаю среди белых людей, — продолжила гостья. — Официально ни ты, ни я не входим в состав Советов, но к нашим словам прислушиваются. Пусть мы никогда не любили друг друга, но зато можем оказаться взаимно полезными. Нам ведь обоим ясно, что жизнь Сего Мира уже никогда не будет прежней, но сейчас никому не дано предугадать, за кем будущее. Если верх одержит здешний народ, ты сможешь стать для меня важным союзником, но в случае победы белых людей, наоборот, я тебе пригожусь.
Я икнул и с иронией произнес:
— Ты предлагаешь, чтобы мы с тобой договорились предать тех, на чью сторону сами же и встали. Почему бы нам просто не поменяться одеждой?
— Имей в виду, господин Микстли, стоит мне только позвать стражей, и ты покойник. Беда в том, что в отличие от этой служанки, которая была никем, ты человек видный. Убить тебя — значит поставить под угрозу хрупкий мир, который наши господа так стремятся сохранить. Не исключено даже, что Эрнан, в интересах дела, посчитает себя обязанным выдать меня для наказания, как Мотекусома предал Куаупопоку. Но даже если этого и не случится, высокое положение, достигнутое мной с таким трудом, наверняка пошатнется. С другой стороны, оставив тебя в живых, я вынуждена буду постоянно опасаться новых покушений, а это нежелательно, ибо станет попусту отвлекать меня от более важных дел.
Я рассмеялся и с почти искренним восхищением сказал:
