— А я и не плакала, пока тебя слушала. Я плачу потом, ночью в постели, когда остаюсь одна. Потому что вспоминаю ягуаров, змей и разбойников. В темноте они оживают, а потом преследуют меня во сне.
— Бедная малышка! — воскликнул я, прижимая ее к себе. — Но почему же ты об этом молчала?
— Я не очень храбрая, — пролепетала Кокотон, пряча личико в мое плечо. — Я очень боюсь больших зверей. Папочка, не сердись на меня! Ты тоже слишком большой!
— Отныне я постараюсь казаться меньше и больше не стану рассказывать тебе о свирепых хищниках и злобных разбойниках. Но о чем ты хотела бы послушать?
Она подумала, а потом робко осведомилась:
— Тете, а у тебя не было никаких легких приключений?
Я не сразу нашелся с ответом, поскольку не очень хорошо представлял себе, что значит «легкое приключение». Разве что такое, какое могло «приключиться» на рынке с отцом Чакалина? Скажем, продал он кому-то горшок с трещинкой, а покупатель ничего и не заметил. Но потом я кое-что вспомнил и сказал:
— Как-то раз я попал в историю по собственной глупости. Рассказать?
— Аййо, конечно рассказать! Я очень люблю глупые истории.
Я лег на пол, на спину, согнул колени, чтобы получился угол, и сказал:
— Это вулкан, вулкан под названием Цеборуко, что означает Злобное Фырканье, но я обещаю, что фыркать не стану вовсе. Ты будешь сидеть вот здесь, прямо на кратере вулкана.
Когда девочка примостилась у меня на коленях, я произнес традиционное: «Окйенечка» — и начал рассказывать ей, как извержение вулкана застало меня прямо посреди бухты. По ходу рассказа я воздерживался от того, чтобы воспроизводить шум извергающейся лавы и кипящего пара, но в самый напряженный момент истории неожиданно воскликнул: «Юиюиони!» и завихлял коленями, а потом с возгласом: «И тут меня подбросило и вышвырнуло в море!» подкинул Кокотон так, что она, соскользнув по моим бедрам, шлепнулась мне прямо на живот. Честно говоря, мне было довольно больно, но зато дочка весело рассмеялась. Похоже, что я натолкнулся на историю и стиль изложения, весьма подходящие для маленькой девочки. С тех пор очень долгое время мы частенько играли в извержение вулкана, и, хотя порой мне удавалось придумывать и другие интересные, но не страшные рассказы, Кокотон постоянно просила, чтобы я еще раз рассказал и показал, как Цеборуко некогда сбросил меня в море. С бесконечными вариациями повторял я эту историю, и всякий раз она с трепетом ожидала у меня на коленках развязки, а я нарочно тянул время, чтобы сбросить Кокотон в самый неожиданный момент. Падение, разумеется, всегда сопровождалось ликующим визгом. Извержение вулкана происходило у нас ежедневно, пока Кокотон не выросла насколько, что Бью заявила, что такое поведение «не подобает молодой госпоже», да и сама Крошечка стала находить эту игру «детской». В какой-то степени мне было жаль видеть, что дочка расстается с детством, хотя к тому времени я и сам изрядно устал от толчков в живот.
Но это произошло через несколько лет. А в тот год, о котором я рассказывал, неизбежно настал день, когда Коцатль явился ко мне в ужасном состоянии: глаза покраснели, охрипший голос дрожал, руки были судорожно сцеплены.
— Ты плакал, друг мой? — участливо спросил его я.
— У меня есть на то причина. Впрочем нет, нет… просто… — Он расцепил судорожно сжатые пальцы. — Вот уже некоторое время мне кажется, будто мои глаза заволокло пеленой.
— Вот беда! — сказал я. — Ты обращался к целителю?
— Нет. И вообще я хотел с тобой поговорить о другом. Зачем ты это сделал, Микстли?
Я не стал лицемерить и притворяться, будто не понимаю, о чем речь.
— Друг мой, я знаю, что ты имеешь в виду, ибо не так давно Бью рассказала мне о встрече с твоей женой. Но поверь мне: это сделал не я.
Он кивнул и печально сказал:
— Я верю тебе. Только мне от этого ничуть не легче. Я никогда не узнано, чье это дитя, даже если изобью жену до смерти. Кекелмики все равно мне не скажет. Да и не смог бы я ее избить…
Я немного подумал, а потом признался:
— Это действительно не я. Хотя, честно говоря, Смешинка меня об этом и просила.
Коцатль снова кивнул, безвольно, как старик-паралитик.
— Я так и думал. Ей очень хотелось ребенка, такую малышку, как твоя дочка. — Он помолчал и добавил: — Будь это ты, Микстли, мне, конечно, было бы больно, но все-таки не настолько.
Одной рукой он коснулся странного белого, чуть ли не серебристого пятна на щеке, и мне подумалось, что Коцатля вновь по рассеянности угораздило обжечься. Но потом я заметил, что кожа на кончиках его пальцев имеет тот же цвет.
— Бедная моя Кекелмики! — продолжил Коцатль. — Думаю, жить с человеком, лишенным пола, она бы еще худо-бедно смогла, но твоя дочурка пробудила в ней жажду материнства, и уж с этим ей было никак не справиться.
Он посмотрел в окно с самым несчастным видом. Моя дочурка играла со своими друзьями на улице.
— Я надеялся… я пытался заполнить жизнь Смешинки хоть чем-то, что могло бы ее утешить. Даже организовал специальный детский класс, чтобы готовить хороших слуг с самого детства. Мне хотелось верить, что она сможет полюбить этих детишек, но ничего из моей затеи не вышло. Наверное потому, что в школу дети все-таки приходят подросшими и она не знала их малютками. Не нянчила, как твою Кокотон.
— Послушай, Коцатль, — сказал я. — Ребенок в чреве Смешинки не твой, это невозможно. Но ведь, с другой стороны, это ее ребенок. А она твоя любимая жена. Представь, что ты женился на вдове, у которой уже есть маленький ребенок. Стал бы ты страдать и мучиться в таком случае?
— Она уже пыталась привести мне этот довод, — хрипло отозвался мой друг. — Но ты же и сам понимаешь, что здесь дело не в чужом ребенке, а в том, что жена мне изменила. После стольких лет счастливого супружества. Я, по крайней мере, был с ней очень счастлив.
Я вспомнил те годы, когда мы с Цьяньей были друг для друга всем, и попытался представить себе, что бы испытывал в случае ее измены, но не смог. Поэтому я сказал Коцатлю:
— Я искренне сочувствую тебе, мой друг. Но, так или иначе, это будет ребенок твоей жены. Она симпатичная женщина и малыша родит наверняка славного. Я почти уверен: все не так ужасно, как тебе сейчас кажется. Зная твою добрую натуру, я верю, что ты способен полюбить малыша, не имеющего отца, так же крепко, как я люблю свою дочь, оставшуюся без матери.
— Как можно сравнивать? — проворчал он. — Отец этого ребенка наверняка жив и здоров.
— Это ребенок твоей жены, — настаивал я. — Ты ее муж, а значит, и его отец. Если Смешинка не хочет назвать тебе имени настоящего отца, то вряд ли она скажет об этом кому-то еще. А кто еще знает, что ты не способен иметь детей? Никто! Разве что мы с Бью, но можешь быть уверен: мы никогда не проговоримся. Пожиратель Крови умер, как и старый дворцовый лекарь, который выхаживал тебя после ранения. Я не могу припомнить больше никого, кто…
— Я могу! — мрачно прервал Коцатль. — Ты забыл про настоящего отца! Может быть, это какой- нибудь пьяница, который уже не один месяц похваляется своей победой в каждом трактире по всему побережью. Когда-нибудь он даже может прийти в наш дом и потребовать…
— Думаю, Смешинка проявила скромность и разборчивость, — промолвил я, хотя в душе подобной уверенности не испытывал.
— Есть еще од но, — продолжил Коцатль. — Она уже вкусила настоящую радость плотских утех. Сможет ли она теперь получать удовлетворение от… от близости со мной? И не отправится ли снова на поиски — теперь уже не отца для ребенка, а просто мужчины?
— Ты изводишь себя предположениями, которые, скорее всего, не имеют под собой никакой почвы, — строго возразил я. — Твоей жене нужен был только ребенок, и теперь он у нее будет. Уж поверь мне,
