разу не доверила ему понянчить собственного отпрыска?!
— Вот ты обещал, что я сойду с ума, — сказал Бьярки. — А я сейчас хохотать начну. Как хлев может преследовать самого Тюра, конунга всех битв?!
— В кошмарах, — сказал Локи. — Да так, что Однорукий просыпается в холодном поту и уцелевшей рукой нашаривает меч, который он всегда держит в изголовье. «Призрачный хлев» — это же пасть Фенрира, в которой Тюр по собственной заносчивости потерял руку!
— Это ты про Оттеля Долдона? — спросил Бьярки. — Слышал я, как он пялился на ту парсунку, что висит у Хейд Босоногой в изголовье. А уж иначе как разрушительным его и не назовешь! Одно слово — берсерк! Вот только не пойму: как из драпы может получиться виса? Вису произносят от широты душевной, единым порывом. А драпу полагается сочинять неспешно и обстоятельно, нанизывая один стих на другой.
— Но ведь это темная драпа, — сказал Локи. — Неужели непонятно?
— Нисколько, — признался Бьярки.
— Тяжело с вами, людьми, — вздохнул Локи. — Иногда вы кажетесь ничуть не умнее ётунов. И какой дурак вас выдумал?
— Я и впрямь все время молчу, — сказал Бьярки. — Только никуда не плыву, да и не собираюсь.
— Напрасно ты так думаешь, — сказал Локи. — Мы все плывем, и нет нам ни мгновения роздыху.
— Как такое возможно? — подивился Бьярки. — Я сижу, ты сидишь, книги лежат, огонь горит...
— И в то же время все это плывет по Реке миров, — заметил Локи.
— Ты говоришь о Гиннунгагане? — спросил Бьярки. — О мировом хаосе, породившем первого великана Имира?
— Скорее, о той бездне, что пришла на смену Гиннунгагапу, — пояснил Локи, — потому что хаосом ее точно не назовешь. В хаосе-то не заскучаешь! Потому я и здесь, чтобы заправить пресную похлебку мирового порядка щепоткой пряного хаоса. В этой правильной, законопослушной бездне степенно и неотвратимо плывут от начала к концу времен все миры. А я, без всякой надежды на успех, снова и снова
