ударили, чтобы оно хотя бы забрезжило. А так весело все начиналось!
— Может быть, никто и не собирался веселиться, — сказал он упрямо.
— И напрасно. Весело прожить, ни о чем не пожалеть и уйти на кураже, под хард-рок и фейерверки — это единственный смысл существования. Похоже, вы забыли, что так оно все и было задумано.
— А музыка у нас была нефиговая, — сказал он.
— Музыка и женщины, — сказал я. — Это лучшее, что вам удалось придумать. Все остальное... так себе.
— Женщин, — заметил он, ухмыляясь, — придумал этот ваш Создатель. Или, скорее, извечный его оппонент. Ведь у него же наверняка есть оппонент?
— Нет у него никаких оппонентов, и никогда не было. Глупости, придуманные для оправдания собственных безобразий, чтоб было на кого свалить. Что касается женщин — Создатель Всех Миров изобрел способ продолжения рода. Все остальное за него досочинили вы. Ему бы понравилось... если бы он о вас помнил.
— А о вас он помнит?
— Обо мне?!
— Ну да, о вас. Коль скоро он забросил вас в наш убогий мирок, то, наверное, это было сделано с каким-то умыслом.
— Не уверен, — промолвил я. — Ему было все равно, где я окажусь и кем стану в этом мире. Он сделал это... наугад.
— Чем же вы ему так досадили?
— Досадил?! Скорее, наскучил.
— А вы все ждете и надеетесь, что он вдруг вспомнит о вас, заберет из ссылки и вернет в свой сияющий дворец... или что там у него в качестве обители?
— Не жду, — сказал я. — Давно уже не надеюсь. Вы часто играете с плюшевым мишкой из сундука со старым хламом на чердаке?
— Нет, не часто, — усмехнулся он. — Но мне вдруг стало любопытно, что думает обо мне этот несчастный медведь в своем пыльном сундуке. Желает ли он мне смерти в отместку за свое забвение? Мечтает ли умереть сам?
— Плюшевые медведи не умирают. Они бессмертны. Их удел — вечное ожидание...
— Как и ваш?
— Ну, я, по крайней мере, изредка могу себя развлечь.
— Извините, что разочаровал вас, — промолвил он, — господин плюшевый мишка.
Взгляд его устремился за окно и застыл.
— Ну вот, опять он выеживается, — сказал Ульрихскирхен печально.
Я проследил за его взглядом.
Темно-серые облачные клубы за окном сами собой выстроились в некое подобие человеческого лица. Точнее, рожи. И эта рожа гнусно ухмылялась.
Трудно было даже представить, какой силы атмосферные потоки должны гулять над несчастным городом, чтобы организовать этот цирк. «Кое-кому попросту нечем себя занять», — подумал я.
Ульрихскирхен приподнялся на локте и показал роже средний палец. Ему было проще, даже с учетом прилагаемых для весьма несложного жеста усилий.
— Так мы и общаемся, — сказал он с усмешкой. — Однако... не пора ли вам?
— Пожалуй, — сказал я, поднимаясь. — Можно последний вопрос?
— Валяйте.
— Вот вы, доктор, наверное — самый умный человек эпохи... вам никогда не приходила в голову фантазия придумать что-нибудь этакое... революционное... чтобы изменить жизнь людей к лучшему?
Он снова иронически скривился:
— Какой вы, оказывается, скучный, мистер Терминальный Эффектор...
— По-вашему, добро делать скучно?
— Ну, это еще не мной подмечено... Впрочем, я не причинял зла — по крайней мере, сознательно. Я просто работал на себя, на свое любопытство и для своего увеселения. Всю жизнь хотел заниматься только тем, что мне интересно. Что в этом дурного? И потом — как можно сделать что-нибудь доброе всем и сразу? Как там у классиков... чтобы никто не ушел обиженным? Всем — значит никому.
— Убедительный аргумент. Его часто приводят те, кто даже не пытался.
— Хм... Вы серьезно полагаете, что можно вот так просто взять и, по вашим словам, изменить жизнь людей к лучшему?
— Для чего мне полагать? Я это знаю точно. В иных обстоятельствах я бы рискнул взять вас «на слабо», предложить пари... но сейчас слишком поздно. Вы не успеете ни выиграть, ни тем более проиграть. А потому доживайте в своем алчном мирке, в компании своих уродливых иллюзий.
— Подите к черту, — сказал он с досадой. — Вы и есть самая уродливая иллюзия.
— Ухожу, ухожу... Можно, я заберу бутылку?
— Приятно, что кого-то в этом мире все еще интересует бухло... Забирайте, конечно. На крайний случай у меня еще припасено. И... могу я попросить вас выключить компьютер?
На просторном экране внахлест висели разноцветные окна с кусками программного кода и застарелой непрочтенной почтой. В самом углу сиротливо трепыхался плейлист какого-то простенького плеера, доигранный до самого конца.
Я не знал, как выключаются такие компьютеры. Поэтому счел за благо выдернуть шнур из розетки.
Должно быть, имели место какие-то резервные источники питания, потому что экран дрогнул, но не погас.
— Желаете сохранить внесенные изменения? — спросил меня тихий женский голос.
— Нет, — ответил я.
— Доктор Ульрихскирхен, — сказал голос. — Хотелось бы услышать ВАШЕ подтверждение...
— На хер, — откликнулся он из-за моей спины.
Все открытые окна красиво свернулись в трубочки и осыпались куда-то за нижнюю кромку экрана, словно последние листья под порывом осеннего ветра.
— Спокойной ночи, доктор Ульрихскирхен, — произнес компьютер и неспешно выключился.
Что-то упало на ковер и, постукивая гранями, подкатилось к моим ногам.
Недопитый стакан.
Костлявая рука с разжатыми пальцами свисала из-под пледа, и жизни, в ней было не больше, чем в сухой ветке.
Вот так стоит на миг отвернуться — и старуха Атропос[77]тут как тут со своими- маникюрными ножницами. Может быть, мне не следовало терять собеседника из виду, но... у меня больше не было к нему вопросов.
Bene dormias[78], доктор Борис Ульрихскирхен.
«Пожалуй, бог этому миру все же не помешал бы», — подумал я.
23
Анна сидела нахохлившись, натянув капюшон по самые глаза и обхватив колени руками. Мне пришлось несколько раз с силой встряхнуть ее, чтобы добиться хотя бы какой-то реакции на мои слова. «Вставайте, мы идем». — «Куда?» — спросила она, не поднимая головы. Похоже, за то время, пока я вел светскую беседу с Ульрихскирхеном, жизнь вытекла из нее по каплям. «В Силурск, куда вы так отчаянно стремились. У вас там, кажется, кто-то есть». — «Я не могу. Оставьте меня». Ну, эту песенку мы уже слыхали. Откинув капюшон, я приподнял за подбородок ее лицо, приобретшее цвет старинного пергамента — такого, знаете, с желтизной и бурыми пятнами, — и с отвращением к самому себе смазал по обеим щекам. Несильно, но достаточно звонко. Ненавижу бить женщин, всегда смертельно ненавидел тех, кто это делал, и при любом удобном случае истреблял мерзавцев... Уж не знаю, что привело ее в чувство — боль или звук. Глаза открылись, к щекам прилила кровь. «Как вы смеете, — прошелестела она. — Кто дал вам
