— Смоглааааааа!!
На какое-то время даже пропало чувство горького опустошения, словно что-то потеряла. Оно возникло недавно, будто из ниоткуда, и неясно было, как от него избавиться.
«Римма была права. Я всё смогу. Главное — не бояться!»
В памяти всплыл Старый дом, надутые паруса простыней, морщинистое лицо Нины Вениаминовны и газетная дверь, за которой…
«Газеты… Газеты!»
Нацепив берет и на ходу прыгнув в пальто, она выскочила на крыльцо и помчалась к серо- оранжевому газетному киоску «Огонёк» за углом. И едва отстояла очередь, получила толстый свёрток местных новостей и собралась выдохнуть с облегчением, как рядом сломанно хрипнуло:
— Добрый день.
Вета вздрогнула и попятилась. Этот маньяк попадался почти каждый день: у почты, на узле электросвязи, на рынке. Здоровался и пялился, как баран на новые ворота. Без сомнения, симпатичный даже седой, но вот глаза… От человека с такими глазами надо бы держаться подальше. Неровён час прирежет и не спросит, как звали.
Помнится, однажды он даже схватил её у подъезда и долго тряс, что-то спрашивая, какой-то бред. Она уж тогда и с жизнью попрощалась.
Девушка юркнула в толпу, затерявшись среди разноцветных пуховиков и чугунных сумок, бьющих по лодыжкам.
Незнакомец угрюмо молчал, оперевшись на угол киоска и провожая взглядом чёрный берет. Он вспомнил, как месяц назад оставил девушку у подъезда и долго безнадёжно повторял:
— Я — Бертран, помнишь? Кардиналы, хронофаги… Чёрный автобус…
Она смотрела чужими глазами и отводила испуганный взгляд в сторону двери. Он протянул ладонь, чтобы в последний раз провести по белокурым перьям, и она дёрнулась в сторону. Это было уже слишком. Будто под дых дали. Бертран опустил голову, развернулся и ушёл.
Навстречу попадались люди, иногда с детьми, собаками, кто-то в машинах. Всех их он ненавидел. Люто. До черноты в глазах. Они выжили. У них целый мир, чтобы снова и снова жрать время, а у него нет Иветты. Нет ничего… Последняя нить оборвалась, оставив вне времени, без отца, без любимой. Без любви и надежды. Мир снова превратился в ад с бородавчатыми Мари и Гнилыми Пьерами.
Вернуться в Чертоги он так и не смог, сколько ни просили Олег и Валентин. Прощание вышло скомканным. Мартин стоял в стороне и молчал. Возможно, он один всё понимал. Сдавая симбионта, Бертран ощутил, насколько беззащитен. Он словно снял кожу, обнажив миру серые нервы и такую уязвимую душу. Новый Хозяин Времени всё кривился, пытаясь улыбнуться, да так и не смог. Лишь кивнул на прощание, взлетая над городом на пару с кардиналами.
Устроиться в православную церковь не удалось: кроме идеального знания текстов Писания, требовали каких-то рекомендаций от батюшек, сорокадневного поста, беседы с настоятелем. Всё слишком изменилось за эти годы. Поначалу Бертран хотел очиститься, справить документы через Олега, поститься тоже не составило бы труда, да потом раздумал. Религия утомляла, не принося облегчения, лгала, а ото лжи воротило, словно от падали.
Демобилизовавшийся кардинал долго бродил по набережным и паркам, старательно избегая людей и места гибели Абдула, Герхардта. Он будто искал что-то. Или кого-то. А кого — и сам не знал. В конце концов, он обменял заработанные франки, открыл небольшой счёт в банке и снял квартирку на Лехновке. Соседи слева оказались буйными алкашами, но после шумной попойки ночью, когда Бертран «успокоил» забулдыг точными ударами по нужным точкам, затихли. Иногда, конечно, брякали бутылками и пытались включать CD, но больше не наглели. Справа всегда вопил ребёнок — надсадно, переходя в вой. Этажом ниже вторила пыльная, словно швабра, древняя выжившая из ума болонка — будто соревнуясь, кто кого переорёт. Собаку удалось подкараулить в подъезде, когда она мчалась по этажам, оглушая визгливым старушечьим лаем; вспомнить, где у животных сонная артерия, не составило труда. Весь вечер под окнами истерично верещала хозяйка, хлопали дверью газели злые ветеринары, уставшие объяснять, что через сутки питомица придёт в себя.
С ребёнком было сложнее. В случае с болонкой вина лежала на хозяевах, здесь — на родителях. Бертран видел мать-одиночку, молодую и расплывшуюся. Под глазами размазанная тушь, в глазах пустота. Она попросту не слышала своего ребёнка. Люди начинают ценить то, что у них есть, только когда теряют. Бертран слишком хорошо усвоил это за последнее время. Поэтому и незаметно толкнул содрогающуюся от рёва коляску на проезжую часть, когда мамаша лениво ковырялась в мобильнике. Очнулась она только от резкого визга покрышек по асфальту — машины тщетно пытались объехать люльку, сталкивались с глухим стуком, словно кегли; звенели разбитые стёкла, сыпался отчаянный мат. Наверное, в этот момент что-то перемкнуло, женский визг перекрыл надрывный плач младенца и нерадивая соседка, сломя голову, бросилась между автомобилями. В создавшейся пробке её окружила плотная орущая толпа, но голоса притихли, когда она выхватила из коляски ребёнка, прижала его к груди и зарыдала от счастья.
Он не помогал, не стремился кого-то изменить, всего лишь устранял временные неудобства.
Скоро по утрам в доме воцарилась относительная тишь, и можно было долго лежать и смотреть в неровный потолок молочного цвета с осыпающейся известью. Всё лучше, чем ни свет, ни заря отжиматься на кулаках до седьмого пота, а потом нарезать бесконечные круги вдоль мраморных колонн. Но и безмолвие не приносило облегчения.
Старухи у подъезда жеманно склоняли закутанные в платки головы и беззубо улыбались. Одни люди боялись его, другие обожали, а он всех их по-прежнему ненавидел.
«Пусть, пусть бы всё погибло! Зато эти мгновения были бы вечны — когда она
Время шло. Шло мимо и как-то ровно вскользь, не замечая на своём пути уволившегося слуги своего. Страх того, что он остался вне времени, вынудил купить большие, чудовищно безвкусные часы, чуть ли не во всю стену, с кукушкой, боем и маятником. Стрёкот секундной стрелки раздавался в каждой комнате, словно стук чьего-то мёртвого сердца, но и этот равнодушный звук не добавил ни радости, ни покоя.
«Жизнь. Она говорила, время — жизнь. Нельзя заключить жизнь в рамки».
Бесконечные прогулки по опустевшим дворам и вдоль руин кирпичных купеческих домов позапрошлого века вскоре утомили. Ум требовал нагрузки, сознание наполненности, тело действия. Он подал объявление в местную «желтушку» и уже через неделю переводил французские тексты на дому, а по ночам разгружал вагоны. Думать больше было некогда и незачем. Сердце помалкивало, когда ныли мышцы, и скрипели мозги. Бертран чувствовал себя симбионтом, которого кто-то по ошибке на себя нацепил, продел руки в рукава и теперь хладнокровно орудовал.
Он увидел её снова в магазинчике «Аккумулятор». Лоб под светлой чёлкой сосредоточенно хмурился, розовая губа прикушена. Она покупала батарейки, и мужчина вполне ясно представил, как она вставляет их в настенные часы в офисе. Изящный палец надавит на цилиндр и сердце часов забьётся в привычном ритме. Тик. Так. Тик. Так…
«Матерь Времени… Запусти и моё сердце…»
Он таскался за ней, как собачонка, и ничего не мог собой поделать. То ли дело было в зелье Ольши, то ли в том, что Вета была единственной веточкой, что связывала его с жизнью, то ли подкосили годы служения Уроборосу.
Дни летели. Листва умерла и опала, лужи сковал первый лёд. Иветта не желала его вспоминать. От каждого её испуганного взгляда становилось всё хуже. Бертран решил оставить её в покое.
Утреннее кладбище подёрнулось сизой сенью тишины. Мрачные ели плотно сдвинули ряды, могильная земля покрылась голубыми кристалликами инея. Свежие бело-жёлтые хризантемы легли на надгробья. Две слева — рядом с фотографией молодой белокурой женщины, грустно улыбающейся в кадр. Другие две — рядом с портретом угрюмого мужчины с крепко стиснутыми губами.
— Ты ошибался, папа, — твёрдо прошептала Вета, — ты ошибался. Чтобы быть нормальной, надо быть собой.
