так... наконец-то ты решилась меня навестить...» Она вышла, чтобы принести мне угощение, и тут я заметила вазу с фруктами в буфете: большие, круглые, словно лакированные плоды, такие бывают только в богатых домах, казалось, служанка специально начистила их до блеска.
В эту минуту я услышала в соседней комнате голоса и через открытую дверь увидела группу нарядно одетых девушек, которые с любопытством разглядывали меня. Мне пришла в голову нелепая мысль: они нарочно меня поджидали. И я почувствовала, как краснею.
Селесте также испытывала неловкость и стала вдруг оправдываться: «Это одна из тех девочек, которые ходят на катехизис;» она оказалась такой любезной, что навестила меня. Анна, милочка, подойди поцелуй моих подруг». И девицы, словно передавая меня из рук в руки, стали поочередно прикладываться ко мне своими нежными шелковистыми щечками. «Она мечтает стать балериной». Глаза их зарыскали по моим худым ногам, и, когда они стали забрасывать меня дурацкими вопросами, я вдруг почувствовала, как во мне закипает ненависть, я готова была провалиться сквозь землю.
Когда я возвращалась домой по шумным улицам среди снующей толпы, мне казалось, что я осталась одна-одинешенька на всем свете, без друзей и поддержки, словно никому не нужный и неведомый цветок.
Несколько дней спустя к нам пришел старый приятель моего отца. Его только что уволили с работы в связи с недавними забастовками. Насколько я поняла, он принадлежал к одной из левых партий. Я слышала, как после ужина он спорил с отцом, и ночью никак не могла уснуть. Он говорил, что в будущем должна быть уничтожена благотворительность, и хотя я толком не разобрала значения его слов, в них .было что-то такое, что смущало и трево-жило меня.
На следующий день, едва проснувшись, я Кинулась к отцу с вопросом:
— Чего хотят революционеры?
Отец мой был человек недалекий. Помявшись немного, он наконец ответил:
— Они хотят разрушить существующий порядок и призывают к революции.
Я начинала кое-что понимать и спросила: т
— А ты революционер?
Отец набил трубку.
— Нет, я не революционер. Я полагаю, что каждый должен сам заботиться о себе.
Я перебила его:
— А те, кто не могут?
Он не нашелся, что ответить, и ушел.
Этот разговор взбудоражил меня и в то же время оставил какое-то гнетущее чувство. Я догадывалась, что могу быть чем-то полезной людям, но не знала, как это сделать. В тот же вечер я снова пристала к отцу с расспросами:
— А революционеры убивают своих противников?
— Да,— отвечал отец.— Этим людям ничего не стоит пролить кровь.
Внезапно престиж политических партий вырос в моих глазах. «Есть люди, которые убивают, и люди, которые позволяют убивать себя»,— подумала я и вдруг почувствовала, что принадлежу к первым.
— А почему они сейчас не борются?
Отец рассеянно оглянулся. О, как он был далек в эти минуты от того, что волновало меня.
— Наверное, ждут подходящего момента для выступления.
Мысль о тайной организации, может быть, работающей где-то
подпольно, заставила меня вздрогнуть.
— А ты,— продолжала я настаивать,— ты не помог бы им,
если бы они восстали?
Я знала, что такой вопрос разозлит отца, но все же задала его.
— Вот доживешь до моих лет,— ответил он,— узнаешь, что стариков такие дела не интересуют. Нам хочется одного: чтобы нас оставили в покое. Все перемены, какие мне пришлось увидеть,
вели только к худшему.
И все же несколько лет тому назад ты был революционером.
Мне об этом однажды сказала мама.
Отец немного помолчал.
— Да. Когда я был молодой.
Расстроенная, я убежала к себе в комнату и бросилась на кровать. Я лежала и смотрела в потолок. Но какая-то непреодолимая потребность действовать не давала мне покоя. Не в силах более выносить это, я заявила матери:
— Мама, я хочу стать работницей.
Она испуганно посмотрела на меня, ничего не понимая.
— Ты? Да ты с ума сошла!
Но я уже все решила.
— Да. Я буду работать на фабрике.
Мне так и не удалось втолковать ей, почему я этого хочу, и в тот же вечер я ушла из дому.
Две недели спустя я поступила на часовой завод.
Так окончилось мое детство. Оно было очень несчастливым, и я не хотела, чтобы какая-нибудь другая девочка в будущем столкнулась с такой вот сеньоритой Селесте. В те дни у меня впервые зародилась смутная мысль об убийстве. Только пролив кровь,— думала я,— мождо добиться права называть себя революционером. Мне представлялось, что все настоящие люди имели на своем счету хотя бы одно убийство и...
Анна умолкла, словно подбирая нужное слово. Стоявший напротив нее Мендоса положил на мольберт рисунок: маленькая изломанная танцовщица тщетно пытается взлететь в воздух.
— Остальное ты уже знаешь,— сказала она.— Больше мне нечего добавить.
— Клянусь жизнью матери, я это сделаю!
Рауль ударил кулаком по столу; он был без пиджака, в сдвинутой на затылок шляпе, изо рта торчала потухшая сигарета.
— В таком случае,— сказал Суарес,— давай действуй.
Рауль хлопнул в ладоши.
— Кл аудио!
Хозяин, стоявший за стойкой, внимательно посмотрел на него своими маленькими глазками.
— Что прикажете, дон Рауль?
— У вас есть пустая бутылка?
— Да, сеньор. Вам какую? Из-под марочных вин?,
Ривера швырнул сигарету на пол и придавил ее каблуком.
— Все равно. Мне для опыта.
Клаудио торопливо пошарил среди ящиков. На нем был белый передник, туго затянутый ,в поясе, как у заштатного цирюльника, в его пепельно-серых глуазах прыгали искорки.
Рауль был его клиентом вот уже больше года. Живя по соседству, он заходил в бар каждое утро. Из всех завсегдатаев он был самым выгодным.
— Похоже, что семья наконец вспомнила о вас, дон Рауль,-- сказал бармен.
Ривера, как обычно, отпускал шуточки.
— Не всем же быть тощими коровами-.
Клаудио протянул ему бутылку из-под хереса,
— Годится?
Рауль взял бутылку.
— Дно очень толстое. Ну да ладно...
Херардо, Суарес и друзья-канарцы молча смотрели на него.
—- Налейте в нее воды,— велел Рауль.
Клаудио послушно исполнил приказание: он давно привык к выходкам Рауля и всегда встречал их с радостью. Наполнив бутылку водой по самое горлышко, он передал ее Раулю.
