имя нового. И тот, кто в конечном счете одерживал победу, лично оделял игрушками детей бедняков, фо- тографировался вместе с ними, улыбался им и оказывал прочие знаки внимания, ну совсем как господа министры.
Подобные состязания устраивались и в присутствии родителей. На этих встречах испытывались как наши познания, так и наши нервы. В течение часа мы забрасывали друг друга вопросами, а наш наставник восседал за председательским столом в плюшевом кресле. Самым страстным моим желанием было занять первое место. Болезненно обостренная жажда славы, возможность услышать аплодисменты в свой адрес словно подстегивали меня. Изо всех сил я старался заработать лучшие отметки и, хотя часто притворялся, будто равнодушен к славе и к похвале, на самом деле млел от счастья, когда директор по окончании каждого месяца, раздавая премии, объявлял во всеуслышание: «Давид внес рекордную сумму пожертвований в пользу бедных. Таким обрывом, он оказался самым великодушным. отличился также примерным поведением, и у него лучшие оценки в классе». Кругом раздавались аплодисменты, а я улыбался с невинной скромностью, которая была отмечена в моем похвальном листе.
В те годы, когда большая часть моих сверстников проводила время в играх и развлечениях, я корпел над уроками и заданиями. Любое препятствие казалось мне преодолимым, лишь бы удержаться на первом месте. Я тратил долгие часы на зубрежку, но представлял дело так, будто благодаря природной одаренности мне достаточно было одного взгляда, чтобы сразу все выучить и запомнить. Учителя легко попадались в эту ловушку. Они всегда очень уважительно говорили о моих способностях. И, наверное, поэтому сделали меня козлом отпущения. Мне поручались все-возможные доклады, и, хотя это требовало много времени, я испытывал удовольствие, когда учитель, благосклонно улыбаясь, говорил: «Ну, это для тебя не составляет никакого труда».
Я жаждал исполнить все возлагаемые на меня надежды и смертельно боялся провалиться. Одна мысль о том, что я могу цотерять первое место, лишала меня сна, и учителя стали использовать этот страх как оружие против меня. «Вы должны быть благодарны судьбе,— говорили они,— что не похожи на остальных
детей: вы богаты и одарены, у вас незаурядный талант». И хотя я по-прежнему был лучшим учеником, они предупреждали: «Вы можете легко потерять первое место. Трудитесь, не почивайте на лаврах! Не позволяйте другим обойти вас в следующей четверти». И все удовольствие от полученной премии уступало место страху перед соперником, который мог обогнать меня в ближайшем месяце. Увенчанный лавровым венком, я неизменно продолжал появляться на обложках школьных журналов, подобно доброму сказочному принцу.
Меня настолько приучили к славе, что мне нередко приходила в голову нелепая мысль: если б учителя превозносили мои неблаговидные поступки, я бы сделался отъявленным хулиганом. Мысль о возлагаемых на меня надеждах преследовала меня все детские годы, не оставила она меня и позже, когда я стал студентом. И только встреча с Агустином, произошедшая несколько месяцев спустя после моего поступления в университет, пробудила меня от патологического безволия и бессилия...»
У Давида перехватило дыхание. Голова была точно каменная. Он читал дневник, следуя тому же побуждению, которое теперь заставило его Захлопнуть тетрадь, словно только что прочитанное сразу все объяснило. В каком-то нервном возбуждении Давид закуривал одну сигарету за другой и раздраженно проводил рукой по топорщившимся волосам. Отхлебнув воды из кувшина, он понял, что его терзала совсем другая жажда. «Напиться?» Он еще никогда не напивался. И тем не менее... В памяти всплыла история какой-то ткачихи, которая все лучшие годы провела у станка и с отчаяния, чтобы хоть как-то отомстить своей злой судьбе, отдалась первому встречному. Ему тоже хотелось пасть, смешаться с грязью, забыть о своем происхождении. Выть стрекозой среди мириада стрекоз, облететь издыхающие улицы с вывороченной брусчаткой, быть каплей воды, которая, погибая, ничего не оставь ляет после себя. Давид провел рукой по губам: они были совершенно сухие. Он словно что-то забыл и мучительно старался вспомнить, что же именно. Потом бросил вспоминать: мурашки пробежали по телу. До субботы у него было три свободных дня. Он закрыл тетрадь и бросил ее в ящик стола, надел пальто и вы-» шел на улицу.
* * *
И настанет день, когда господь отделит сильных от слабых, пшеницу от плевел и созовет к себе на пир из откормленных свиней, жирных мозговых костей и отменных вин... Он лежит ничком
на полу, а бабушка, отталкиваясь ногой, качается в черной деревянной качалке с плетеной соломенной спинкой. На стене висит олеография: дядя и тетка, а на консоли красуется фотография деда в мундире капитана. «Это было в Сантьяго,—говорит бабушка,— он один убил полтысячи янки». «О,— отвечаю я,— наверно, ни одного янки не осталось в живых». «Два-три осталось»,— вставляет Эдуардо. Он держит в руке обсосанную конфетку и грызет ее своими крысиными зубками. «Хочешь выпить немного шоколаду?» — спрашивает оп. «Я хочу водки,— отвечаю я.— У меня жажда». Женщина подает мне рюмку. «Продолжайте»,— говорит она. «Какой красивый был дедушка!».— «Да, очень красивый».— «Почему он убил столько янки?» — «Они хотели украсть у него землю. Он был испанец».— «Я тоже испанец!» — говорит Эдуардо. «Мы все испанцы»,—говорит бабушка. «И я?»—спрашивает Паула. «И ты, дорогая».— «А я?»—спрашивает Пако. «И ты тоже, детка». Я открываю альбом, и бабушка говорит мне: «Вот это я, сорок лет тому назад, а рядом со мной дедушка». Тогда я спрашиваю: «А отчего умер дедушка?» — «Такова была воля господня,— отвечает бабушка.—Он всегда прибирает лучших». Она снова отталкивается ногой и продолжает читать книгу. «Это та же, что вчера?»—спрашиваю я. «Да, это святая библия».— «А почему ты всегда читаешь толькс^ее?»*— интересуюсь я. «Потому что это святая книга». Я открываю ее наугад и рассматриваю рисунки. «Кто это такие?» — «Это египтяне».— «А что с ними?» — «Господь их наказывает».— «За что наказывает?» — «За то, что они плохие».— «А эти дети?» — «Они тоже плохие».— «А что они сделали?» Бабушка говорит, что мы должны быть послушными и помнить, что господь все время смотрит на нас. «А дедушка?» —спрашиваю я. «Он тоже на нас смотрит».— «Тогда получается, что все мертвые...» — говорю я. «Все есть лишь одна видимость, мы сосуды, пустые оболочки, мощи прошлого». Что он говорит? Не знаю, что-то бормочет. Это обморок. Все вокруг словно засыпало песком. Глаза жжет, лопасти вентиляторов вращаются в пустоте. Я хочу пить и снова беру рюмку. «Нет, приятель, вы уже выпили достаточно...» — «Достаточно? — удивляюсь я.— Да я выпил...» — «Четырнадцать рюмок»,— доканчивает он и начинает подсчитывать с карандашом, который вынимает из-за уха. «Четырнадцать рюмок, ни больше, ци меньше. Это не считая тех, которые вы выпили раньше. Да на вас лица нет».— «Это вас совсем не касается,— говорю я.— Пускай каждый заботится о себе и не суется...» — «Я это и говорю! Вы уже на ногах не держитесь». Я хочу возразить, что ничего подобного, что все только видимость.
«Меня никогда не считали своим,—говорю я.—Словно всегда между нами существовала какая-то стена. Есть люди, которые убивают, и есть люди, которых убивают. Вы понимаете?» Мужчина смеется и говорит: «Ясное дело. У вас ораторские способности. Почему бы вам не выставить свою кандидатуру в депутаты?» Все вокруг смеются и просят меня продолжать. «Как бы я хотел доказать вам, что я тоже ваш и что тоже принимаю условия игры». На меня смотрят насмешливые лица, все смакуют мои слова, точно это приторно сладкий смородиновый сироп. «Ну-ну, отвечайте, вы студент? Ведь так?» Я смотрю ему прямо в лицо. «Вы не он».— «Конечно, я не он,— отвечает мужчина,— я это я». Это толстяк в роговых очках с толстыми стеклами. «Я изучаю право»,— отвечаю я. «Вы хотите стать адвокатом?» — «Да»,— говорю. «Браво,— восклицает он,— вы хотите стать адвокатом и ради этого учитесь». У меня жао/сда. «Ваши именины?» — спрашивает он. «Нет, не мои именины».— «Тогда почему же для вас это знаменательный день?» — «Потому что мне представилась возможность, о которой я давно мечтал».— «Вот оно что! — протянул он.— А какая это возможность?» Я хочу сказать ему, что немногие люди располагают богатым запасом идей и что еще меньше тех, кто берет на себя труд претворить их в жизнь; эти люди принадлежат к избранной касте, они герои приключений, они любят, как в романах, развлекаются, как в кинофильмах, наслаждаются свободной жизнью, о которой остальные только страстно мечтают. И мы сами отдаем им в руки и нашу жизнь, и нашу любовь, и наши благие порывы — все то, о чем, быть может, мы без их помощи и не додумались бы... «Ну, это вы не ту ноту взяли»,— говорит он. «Я знаю. У меня всегда был плохой голос».— «Кроме того, вы пьяны».—«Возможно,—говорю,— меня уж из трех баров выгнали».— «Видно, вы здорово напились, не хотите ли немного отдохнуть?» Под фонарем есть деревянная скамейка, и мы там уместимся вдвоем. «Вы поссорились с невестой?» — спросил он меня. «У меня нет невесты,— ответил я.— Была, да сплыла».— «Вы очень хорошо поступили, и я вас поздравляю. А я вот сплоховал в свое время, и теперь меня целыми днями пилит жена. Она все твердит, что, не выйди за меня замуж, она стала бы
