великой актрисой и теперь разъезжала бы в авто. Как вам это понравится?» Я смеюсь, чтобы доставить ему удовольствие, и он кладет мне на плечо руку. «Вы очень симпатичный юноша, но вам надо поменьше пить». Он делает неприличный жест, который я сначала не понимаю, и поясняет: «Одно губит другое».— «Так уж всегда бывает,— отвечаю я.— Таков закон жизни. Если не одно, так
другое...» — «Я знаю одного юношу, у которого уже ничего не получается без возбуждающих средств,—говорит он,— и все из-за алкоголя».—«Да я почти совсем не пью».— «Ха-ха-ха,— смеется он в ответ,— какой вы шутник». Я позволяю ему ласково похлопывать меня по плечу и в упор смотрю на него; у него блестящие студенистые глаза и монгольские усы. «А вот я в этом деле так силен,— говорит он,— как будто мне столько же лет, сколько вам. Хотя я тоже люблю выпить».— «Я напился случайно,— сказал я.— У меня болела голова, и я думал, что так скорее пройдет».— «Я сегодня совершенно трезв, а знаете, сколько рюмок я выпил?» — «Пять»,— говорит. «Девять!» Он берет меня под руку и помогает встать. «Здесь поблизости есть очень приличный дом. Если вы меня пригласите, мы можем зайти».— «Я вас приглашаю»,— говорю я. «Вы очень симпатичный юноша»,— опять повторяет он. Обнимает меня за талию и помогает мне идти прямо. У входа висит плакат, на котором изображен толстощекий мальчишка; он уносится вверх на крылышках, которые растут у него прямо за ушами; мальчишка весь утопает в бледно- сизых облачках. «Поглядите-ка,—говорю я,—у него нет тела».—«Бросьте,—отвечает мой провожатый,— это Купидон». Он провел меня в вестибюль и помог подняться по лестнице. «Хотите, я вас отнесу на руках?» — спросил он. «Благодарю вас, вы очень яюбёзны, я как-нибудь постараюсь сам».— «Позвольте, я хотя бы поддержу вас под руку». «Не беспокойтесь»,— говорю. «Здесь надо вести себя прилично. Это приличный дом». Он толкнул дверь, которая вела в приемный зал. «Привет, Рикардо,—поздоровалась с ним хозяйка.— Кто этот мальчик?» — «Это мой друг».— «Ну-ну, кажется, он немного выпил».—«Я не хотел этого,— объяснил я.—Мне бы надо было остаться дома и отдохнуть». «Вы здесь сможете отдохнуть,—сказала мне хозяйка.— Я вас познакомлю с девочками». Она вышла и~ привела четырех. «Привет, привет, Рикардо»,— поздоровались они. «А этот?» — «Это я».— «Это мой друг».— «Привет»,— сказал я. «У него смазливая мордочка»,— сказали девицы. Рикардо, сжав мне локоть, представляет меня. «Этот мальчик любит все делать хорошо».— «Всех угощаю»,— крикнул я.—«Вы уже достаточно выпили, молодой человек»,—сказала мне старуха. «Только одну рюмочку»,— умолял я. «Ну, хорошо»,—вздохнула хозяйка. Рядом со мной уселась блондинка. «Привет, Красивые Глазки».— «Привет»,—ответил я. «Ты не замерз на улице?» Мне жарко, у меня пылает голова. Девица откупоривает бутылку. «Глотни немного». Я выпил. Вино камнем легло в желудке. «Мне что-то плохо».— «Я ж тебе говорила! Ты отдохни и расскажи мне о своих печалях».— «Да,^- говорю,— мне и в самом деле надо отдохнуть». Рикардо обнял меня. «Такая судьба».— «Пошли, Красивые Глазки, я тебе приготовлю постельку».— «А где же бутылка?» —спрашиваю.— «Нам она больше не нужна»,— ответила блондиночка.
«Ты что делаешь?» — «Ухожу. У меня работа».— «Такпоздно?» Я только теперь догадался, что напился для того, чтобы придать себе сил, но это было лишь трусостью. «Красивые Глазки, Красивые Глазки»,— звала блондинка. Она сидела тихо и недовольно смотрела на меня. «Ты меня нисколечко не любишь?» Я молча оделся. «Нисколечко?» — повторила она. Я посмотрелся в зеркало. «Мне нужна расческа». Блондиночка оправила на мне рубашку и повязала галстук. «Ты когда придешь?» — «Завтра».— «Вот врунишка».— «Уже уходит?» — «Говорит, у него работа».— «Прощайте»,— сказал я. Меня поцеловали. Блондинка проводила меня до двери на улицу. «Ты не свалишься?» — «Нет, я уже совсем трезвый»,— ответил я. Шел дождь. Я остановился и вытянул вперед руки. Подставил дождю лицо. «Вам нехорошо?» — «Нет, спасибо, все в порядке».— «Похоже, вам нравится мокнуть под дождем».— «Я просто задумался»,— пояснил я. «Зайдите хотя бы в подъезд, здесь сухо». Ноги у меня онемели, стали как резиновые, и я позволяю вести себя. «Вот здесь хороший бар». Человек пристально смотрит на меня и вдруг начинает смеяться. «Да это ж опять вы!» — «Я вас не знаю,— говорю я.— И не понимаю, о чем вы говорите».— «Ну, а я вас хорошо знаю. Вы выпили целую бутылку водки».— «Я не помню»,— ответил я. «Значит, у вас плохая память. Я думал, вы уж давно в кровати».— «Я плохо себя чувствую»,— сказал я. «Разумеется,— ответил он,— если вы бу-дете пить так же и дальше, то скоро отправитесь вслед за своим дедушкой».— «А откуда вы знаете моего дедушку?» — «Да вы сами мне только что про него рассказывали».— «Верно,— отвечаю,— я совсем забыл». Голова у меня кружилась, как волчок, а живот был надут, как футбольный мяч. «Я совершил самый трусливый поступок,— сказал я ему,— и достоин самого строгого осуждения и презрения».— «Бросьте, не унижайтесь, все это выеденного яйца не стоит. Каждый может совершить глупость, даже самый примерный человек».— «Я это сделал из страха»,— объяснил я. Мужчина поддерживал меня, чтобы я не свалился. «Почему вы не сходите в туалет? Пойдемте, я вам помогу».— «Благодарю вас, я сам». Боже мой, как все это случилось? Не знаю, я нашел его на лестнице, он был как мертвый. Я вышел на улицу. «Эй, такси».— «Нет, вас я не повезу».— «Почему это вы меня не повезете?» — «Вы слишком пьяны».— «Я вам заплачу вдвойне». Тогда он согласился. «Поезжайте пока вперед, я вам потом скажу».— «Смотрите, чтоб вас не стошнило». «Не беспокойтесь, уже».— «Бывает, повторяется,— буркнул он,— а обивка у меня совсем новая». Я потрогал обивку иа сиденье, чтобы угодить ему. «Очень хорошая,— сказал я,— прямо жалко было бы испортить ее». Смочите ему виски водкой. Бедный мальчик. Кто-то трясет мне голову, и тошнота подступает к горлу. «Будь я больше уверен в себе, я бы не напился»,— оправдывался я. «Так всегда говорят, когда налижутся»,—ответил шофер. Я схватился руками за голову. «Если вам станет плохо, предупредите»,— сказал он. «Это я так, размышляю, спасибо». Я снова закрыл глаза, и он меня спросил: «Здесь поблизости?» — «Да, номер семнадцать». О боже, что со мной случилось? Смотрите, он уже шевелится. И снова трется. Привратница видела, как я вошел, и сказала: «Ой, какой вы бледный! Вам нехорошо?» — «Нет, спасибо, ничего. Это от жары».— «От жары? Вы, наверно, хотели сказать от холода».— «Да, 6т холода»,— согласился я. Я начал подниматься по лестнице, и ступеньки поплыли у меня из-под ног. Одна, вторая, третья, четвертая, пятая. Я валюсь. Пятая, шестая, седьмая, восьмая. «Если б Агустин только знал,— говорю себе.— О, если б он только знал». Давид, Давид, вы меня слышите? Голова у меня точно налита свинцом. Перед глазами пылает радуга. Но* стоит только немного прищуриться, и я проваливаюсь в темноту. Я осторожно приподымаю веки: фиолетовый, красный, оранжевый и, словно вспышка, белый. Я снова пробегаю гамму цветов, теперь пальцами, и снова погружаюсь в сумерки. И вдруг фиолетовая полоса важигается желтым светом. Я отвожу руку. Давид, Давид, боже мой, как вы нас напугали, мы уж думали, что вы умерли.
За час до ужина Давиду позвонили по телефону. Он спустился в квартиру доньи Ракели, помещавшуюся как раз под его, и оттуда переговорил со своим старым приятелем, который был проездом в Мадриде. Приятель привез ему от матери посылку с бельем. Давид сказал, что он сейчас уезжает из города и поэтому посылку можно оставить у любого знакомого. И только когда Давид повесил трубку, до него дошло, что он разговаривал с приятелем так, будто ему уже никогда больше не понадобится белье. Вспомнив это, Давид вздрогнул. Он пробыл у доньи Ракели минуты две; вернувшись, Давид запер входную дверь на ключ и прошел в комнату. Но, прежде чем переступить порог, он вдруг встретился взглядом с Глорией Паэс. Она стояла у письменного стола, и свет от лампы освещал лишь нижнюю часть ее тела; верхняя половина была едва различима в полумраке комнаты.
— Не пугайся. Это я.
Давид невольно отпрянул, на миг ему даже показалось, что все это сон.
— Я с лестницы увидела свет; дверь была открыта, и я вошла.
Подойдя к Глории, Давид с минуту спокойно и внимательно
разглядывал ее. Глория была бледнее обычного, и рука ее, которую он задержал на миг в своих, казалось, обожгла его.
— Я спустился на минутку,— пробормотал он.— Я... не знал...
Давид был смущен, он словно сознавал, что этот визит не входит в затеянную с ним игру. И вдруг, как молния, в его голове вспыхнули слова, которые он ей сейчас скажет. Давиду стало нестерпимо жаль Глорию: ему даже захотелось попросить у нее прощения. Глория бросила перчатки на стол и огляделась кругом.
— Бр-р, холодно. Не знаю, как ты можешь здесь жить зимой.
Глория сказала это каким-то деревянным голосом, и Давиду
стало не по себе.
— У меня на плите стоит кофе. Пойду посмотрю, готов ли.