— Ни одного слова.
Он сказал это так пристыженно, точно сам был во всем виноват, и тут же поспешно добавил:
— А может, у них не было времени.
Прервав тягостное молчание, резко прозвучал голос Луиса.
— Время... Да у них было полно времени! Газету никогда не верстают раньше двух ночи. -
Рауль невольно потянулся к газете.
— Дай-ка сюда. Может, в последний час...
— Нет. Там тоже ничего нет. Я уже смотрел.
Смятая газета осталась лежать на столе. Наступило молчание.
— Может быть, сейчас,— предположил Кортесар,— им выгодней умолчать об этом.
Паэс громко расхохотался. Глаза его оставались неподвижными, точно нарисованные на эмали, и смех поэтому прозвучал резко и неприятно.
— Умолчать, говоришь? Да не смеши! Какой-то мальчишка собирался укокошить какого-то старика — это не государственное преступление, уж поверь мне. А как забавный случай выглядит совсем неплохо. Сенсационная новость. У старичков слюнки потекут, когда они станут нудить о пороках, разложении и прочей дребедени. Мой дорогой папаша с огромным удовольствием читает за завтраком такую брехню. Обычно он глядит на меня поверх газеты и тянет: «Вот здесь интересное для тебя сообщение. Почитай его, обязательно почитай!» А сам потирает руки и ис-подлобья смотрит на меня. Особенно он распаляется, когда публикуют статистические данные о венерических заболеваниях. «Ты только погляди, какой ужас!» И требует, чтобы я высказал свое мнение на этот счет, и трется об меня как собака. У них не хватает храбрости поговорить с нами в открытую, вот они и кидаются за помощью к этим газетенкам. Говорю вам, у них слюнки потекли бы от такой новости.
— Но они не так радовались бы,— сказал Рауль,— если бы там были напечатаны наши имена.
— У моего папаши завтрак бы застрял в глотке,— сказал Луис.— А потом он, как всегда, все свалил бы на мамашу.
— Именно поэтому,— пробормотал Кортесар,— я никак но пойму, почему нет сообщения в газетах. Если это так любопытно, то тем более о случившемся должны сообщить.
Он хотел разбить аргументы Паэса, но тот прервал его на полуслове.
— Все очень просто. Если газеты молчат, значит, Гуарнер никому ничего не сообщал, а если Гуарнер не раскрыл клюва, значит, никакого покушения не было.
— Я что-то тебя не понимаю. Объясни-ка попроще.
— Пожалуйста, в двух словах. Давид попросту облапошил нас, помахав пистолетиком перед носом Рауля. Никакого покушения не было, уверяю вас. Давид и не подумал вытащить пистолет, пока не вышел из дома.
— Это какая-то нелепость,— протянул Кортесар.-- То, что ты говоришь, ни с чем не вяжется. Если он побоялся выстрелить в старикашку, то с какой стати он размахивал револьвером потом?
— Да как ты вообще можешь говорить об этом? Тебя же не было там, когда он вышел. А я видел, какое у него было лицо. Я не думаю его оправдывать, черт побери, но с ним творилось что-то неладное. А что именно, я, так же как ты, не знаю. Но он вел себя как тронутый и был белее мертвеца.
Паэс прочел мысли Рауля. Он повертел на столе стакан и поставил его вверх дном.
— Ясно как день, что с тобой происходит, Рауль. Ты вообразил, будто вел себя героем, и теперь не хочешь признать, что выставил себя на посмешище.
Кровь бросилась в лицо Ривере. Но, прежде чем он что-то успел сказать, его остановил Мендоса.
— Прекратим бесполезные нападки. Если Рауль выставил себя на посмешище, значит, и мы оказались в смешном положении. Это во-первых. А во-вторых, мы еще не знаем, так ли это на самом деле. Пока мы не поговорим с Давидом, мы не можем ничего утверждать.
— Да,— согласился Кортесар.— Пока мы поговорим с Давидом, мы ничего не узнаем. А так мы только зря теряем время.
— Когда ты ему звонил?
— Первый раз в час дня, а потом в четыре. Но его не было, и я просил передать ему, что мы звонили.
— Итак, лучше всего подождать... пока он не смоется...
— Как смоется? — удивился Рауль.— Куда он может смыться?
— Черт его знает. Если он до сих пор не подал признаков жизни, это что-нибудь да значит. Не катается же он весь день в такси.
— Не беспокойся,—сказал Агустин.—Еще вернется.
Он сказал это с уверенностью, удивившей всех.
— Впрочем,— добавил он мягким тоном,— это уж касается меня одного. Сводить счеты буду я, и никто другой.
И он оглядел всех сидевших за столом холодным, и пронзительным взглядом. Наступило долгое молчание.
— Вообще, все это меня радует,— сказал Кортесар.— Я всегда был против его участия в наших делах.
— Я это знаю,— ответил Агустин.— Поэтому я и освобождаю всех вас от дальнейшего. Моя вина и мой ответ.
Ривера вытянул вперед руки: огромные, бледные, густо покрытые волосами, словно созданные для того, чтобы жать, давить, выкручивать. Он повернулся к Агустину:
— Хотелось бы мне знать, что ты имеешь в виду под «дальнейшим»?
Какая-то непонятная тяжесть, разлитая в воздухе, словно поглотила ответ Агустина. Было гнетуще душно. Так бывает перед дождем. Мендоса, помешкав немного, сказал:
— Вы считаете, что я во всем виноват, и вы правы. Давид попал в нашу группу с моей помощью. И то, что мы оказались теперь в тупике, тоже моя вина. Таким образом, я считаю себя вправе решить это, как я нахожу нужным.
Он вопросительно оглядел приятелей и крайне удивился, заметив в их глазах несогласие. Это не был открытый отпор, скорее увиливание, о чем говорили и искривленные губы, и нервное постукивание пальцев, и неприятное поскрипывание ногтем по столу...
— Мне бы не хотелось, чтобы с Давидом приключилась какая- нибудь беда,— сказал Рауль.
Высоко подняв голову, он машинально покручивал усы.
— Никто и не говорил, что с ним случится что-то плохое,— возразил Мендоса.— Я только объяснил вам, что теперь все это касается одного меня.
Рауль продолжал в упор смотреть на него.
— А тебе я хотел сказать, что всегда считал Давида хорошим парнем.
Атмосфера явно накалялась. Кортесар счел необходимым вмешаться.
— Вы уклоняетесь от основной темы. Агустин говорит одно, а ты ему отвечаешь совсем другое. Так вы никогда не договоритесь.
Он замолчал. На улице вдруг хлынул дождь, настоящий ливень: такой обычно скоро проходит. По крыше, точно дробинки, барабанили крупные капли, заглушая голос Рауля.
— Товарищ — всегда товарищ,— говорил он.
Моральный кодекс Рауля ограничивался несколькими нормами, за которые он крепко держался.
— Давид мой лучший друг,— ответил Мендоса,— и я первый признаю его достоинства. Но сейчас мы говорим не об этом. Я просто сказал, что я, и никто другой, должен потребовать от него ответа.
— Я думаю,— заявил Рауль, сдвигая шляпу на затылок,— что нам сначала следует допросить его. Я видел его сегодня утром, с ним творилось что-то неладное. Я не хочу его выгораживать, но...
— Ладно. Все это нам известно. Ты уже об этом рассказывал. Да я, впрочем, и не предлагаю ничего нового. Прежде чем что- либо решить, я собираюсь потолковать с ним. Без доказательств никого не обвиняют.
Рауль ничего не ответил. По лицам остальных было видно, что они разделяют мнение Мендосы. Рауль пожал плечами.
— Делайте что хотите. Ты сам решишь, как надо поступить. Если ты действительно его друг, у тебя
