сил. Однажды она отбарабанила подряд целых четыре пьесы, между прочим, и сонату Бетховена. Мы были предупреждены ею, что это — именно соната Бетховена, иначе нам ни за что бы не догадаться. Все мы, то есть гости и я, сидели вокруг музыкантши с деревянными лицами и пристально рассматривали узоры на ковре.
По окончании этого испытания гости окружили жену и меня, воспевая ее «изумительный» талант. Спрашивали меня, почему я не говорил им, что привез из-за моря такое музыкальное чудо. И все в таком духе… Право, они когда-нибудь доведут меня до того, что я сделаю какую-нибудь непоправимую глупость. Все это положительно нестерпимо.
Теперь она ударилась в декламацию. Это нечто такое, чего, как вы ни ломайте себе голову, вам ни за что не понять. Интонация у нее такая, что не то это щебечет ангел с небес, не то хнычет ребенок, не то завывает собака. Под влиянием похвал наших милых «друзей», заглазно издевающихся над нею, она и в этом искусстве старается вовсю… Ах, не будь она так мила!.. — заключил со вздохом мой собеседник.
Я молчал, выжидая дальнейших излияний своего приятеля.
— Разумеется, всего больнее мне то, что она сама выставляет себя на смех, — продолжал он, помолчав. — Но что же мне делать? Если объяснить ей, в чем, собственно, суть, она умрет от стыда, а если перенесет такое открытие, то этим может быть убито ее доверие к людям; а именно полная доверчивость и составляет ее главную прелесть. Между тем, не подозревая горькой правды, она не слушается моих скромных советов хотя бы относительно ее туалета. Как на грех только одного меня и не слушается. Когда я намекаю ей, что такое-то платье, шляпка или прическа совсем не идут к ней, она смеется и повторяет мне слова, которые обыкновенно говорят простушки, лишенные вкуса и неудачным выбором туалета портящие свою наружность. А для женщины, если она не желает быть всеобщим посмешищем, согласитесь сами, всего важнее быть прилично и, как говорится, к лицу одетой.
На прошлой неделе она приобрела себе новую шляпку, на которой нет только свечей, чтобы быть полным подобием рождественской елки. Коварные подруги пришли в наружный восторг и, внутренне подсмеиваясь над женой… понимаете, над моей женой! — единогласно объявили, что непременно достанут и себе такую же прелесть. А жена, вся сияющая от радости, с увлечением рассказывает, где и как она откопала эту «прелесть».
Когда нас приглашают куда-нибудь, жена всегда настоит на том, чтобы мы явились, по крайней мере, за полчаса до назначенного времени. Боится опоздать, чтобы не показаться невежливой. Ее уверили, что без нее и вечер не вечер, и никакое собрание не может считаться открытым, пока она не пожалует. Она, разумеется, верит и этому. Уходим мы всегда последними: ей напели, что если она удалится хоть на минуту раньше остальных гостей, то все удовольствие хозяев будет испорчено; что они никем так не дорожат, как ею; что она единственная, общепризнанная царица сезона и т. п. вранье. Жена чуть с ног не валится от усталости; хозяева не знают, как от нас отделаться. Но лишь только я намекну, что пора бы, мол, и поблагодарить хозяев, поднимается такой протест, точно мы собираемся совершить бог весть какое преступление, и нас начинают упрашивать остаться еще «хоть на полчасика». Жена опять верит, и находит, что я совершенно напрасно хочу обидеть так искренно любящих нас друзей… Хотелось бы мне знать, почему это так много нескладицы в нашей жизни? — с новым тяжким вздохом заключил мой молодой приятель свои жалобы.
Разумеется, я ничего не мог ответить ему на это.
V
Камины и печи
Обитатели северо-восточных стран Европы очень странные люди. В холодные вечера они как ни в чем не бывало сидят на воздухе и постоянно пьют что-нибудь горячее, преимущественно чай, а в морозные дни стоят с папиросами в зубах на площадке трамвая, несущегося по ледяному воздуху со скоростью пятнадцати миль в час, и упорно отказываются войти в вагон. В железнодорожных вагонах, где такая жара, что прямо можно испечься, они, наоборот, настаивают на том, чтобы окна оставались наглухо закрытыми, и с видом замороженной трески кутаются в свои шубы с огромными меховыми воротниками.
В своих домах они держат окна герметически закупоренными в течение нескольких месяцев, а от их печей пышет таким зноем, что к ним опасно подходить, если вы не желаете обжечься. Путешествия расширяют кругозор; между прочим, они могут внушить нам, британцам, ту истину, что наши соотечественники вовсе не так глупы, как их рисуют. Было время, когда я, сидя с вытянутыми ногами перед камином, в котором ярко пылали дрова или уголья, внимательно слушал людей, которых считал всезнающими, распространявшихся на тему бессмысленности и разорительности наших английских обычаев.
Они объясняли мне, что весь жар от огня совершенно бесцельно выходит наружу через широкие трубы наших каминов. Я не решался возражать им, что чувствую себя перед моим камином вполне тепло и уютно. Я готов был признать, что меня согревают вовсе не дрова, а моя британская глупость и упорство. И в самом деле, как же огонь может согревать меня, когда вся его сила уходит прямо на воздух? Конечно, только теплота невежества могла согревать кровь в моих вытянутых перед «холодным» огнем ногах. Они уверяют меня, что если я чувствую себя тепло и уютно, то лишь потому, что сижу перед огнем и гляжу на него; а попробуй я сесть в стороне от камина — сразу почувствую совсем другое.
Тогда я не решался возражать на это, а теперь скажу, что у меня совсем нет надобности сидеть на другом конце комнаты, потому что места возле камина совершенно достаточно не только лично для меня, но и для всех тех, которые мне близки; что каминный огонек является приятным объединяющим центром семьи и друзей. А мне продолжали расписывать все прелести печки, стоящей посередине комнаты и равномерно распределяющей по ней тепло посредством тянущихся вокруг стен железных, покрытых пылью и сажей труб. Такая печь дает возможность сидеть по всем углам и вместе с тем вдыхать тяжелый, очень вредный запах.
С тех пор я имел немало случаев на практике ознакомиться с этими «культурными» печами, которые мне так расхваливали, но остался при своей любви к нашим, хотя и старомодным, «негигиеничным», «бесцельным» и «разорительным» открытым каминам. Мне нужно, чтобы тепло уходило в трубу, вместо того чтобы оставаться закупоренным в комнате, причинять мне головную боль и заставлять столы вокруг меня ходить ходуном. Я люблю, чтобы огонь был открыт; люблю, когда возвращаюсь домой с холода, чтобы огонь встречал меня веселым блеском и треском и как бы говорил мне: «Что, дорогой хозяин, холодно на дворе? Иди и садись против меня. Закури трубочку, протяни ко мне озябшие руки и поставь на решетку закоченевшие ноги. Я их моментально согрею».
Я все это проделываю и блаженствую.
Мне нужно иметь чего-нибудь такое, что приятно грело бы спину, когда я, повернувшись ею к камину и засунув руки в карманы, стою и разглагольствую перед своими слушателями. Я не чувствую ни малейшей потребности в торчащей где-нибудь в углу, за диваном, высокой белой штуке, видом и запахом напоминающей семейный склеп. Может быть, такая штука и гигиенична и равномерно распределяет тепло, но она мне не нравится. Положим, не отрицаю, есть у нее свои преимущества; например, в ней помещаются такие тайники, в которых можно кое-что сушить и вместе с тем… забыть. Последнее обстоятельство вызывает известные осложнения. Люди начинают ощущать запах горелого, выражают опасения, что в доме пожар, бегут отыскивать место, где мог возникнуть огонь, и только с большим трудом вам удается внушить им мысль, что это, наверное, горят их башмаки и чулки, которые они сами же пихнули в печной тайник с целью просушки.
Внутреннее устройство этих печей таково, что требует особого уменья с ним обращаться и особо тщательного наблюдения. Если вы не знаете специального секрета этих печей и переложите топлива, то они производят взрыв; а если не подложите топлива вовремя и огонь вдруг погаснет, прежде чем вы успели принять меры, повернув что-то внутри, печь опять-таки дает взрыв. В домах, где обзавелись этими печами, часто возникают такие сцены.
— Ах, боже мой, взрыв в столовой! — испуганно восклицает хозяйка, выскакивая из-за стола.
— Нет… кажется, в спальне, — неуверенно возражает хозяин, также срываясь с места.
